Но танцевала мать тот самый, шестидесятых годов танец, к которому есть онлайн-самоучитель и даже несколько специальных мелодий.

Есть и видео, снятое на восьмимиллиметровую кинопленку, которую мать оцифровала — там она сама, очень маленькая, приблизительно в 1965 году, танцует так со своей матерью, бабушкой Джордж. У Джордж это видео есть в ноутбуке и на телефоне.

Это та бабушка, которая умерла задолго до того, как родилась Джордж, хотя Джордж видела старые фотографии. Она похожа на человека из какого-то другого времени. Ну, на самом деле она такая и есть. Очень молодая женщина, суровая с виду, но красивая, незнакомка с темными волосами, собранными в высокую прическу. Видео по верхнему краю все время мигает, по нему ползают какие-то тени, но именно там почти все время находится бабушкино лицо, потому что, камера, собственно, снимает не ее, а мать Джордж, которая там значительно младше нынешнего Генри. Ей там, наверно, года три. На ней розовая вязаная кофточка. Это самая яркая вещь в кадре. Джордж даже может, если поставить видео на паузу, рассмотреть застежку-клевант на кофточке, пуговицы черные, а за спиной у этого ребенка, который на самом деле ее мать, стоит телевизор на тонких ножках, растопыренных в стороны, — такой, на котором экран выпирает как брюшко у мужчины средних лет, склонного к ожирению.

Мать Джордж, рядом с ногами ее матери, на которых чулки, беззвучно изгибается, машет тоненькими ручками. Вид у нее серьезный, даже суровый, однако порой она и улыбается; но даже в улыбке ее маленький ротик — прямая линия, и выглядит она так, будто даже в свои три годика вежливо, но решительно сосредоточена. На видео ей в самом деле приходится глубоко сосредоточиться на танце, потому что она такая маленькая, а кофта такая широкая, она настолько больше и толще, чем девочка, что та смахивает на маленького розового снеговика, который вот-вот опрокинется. Из-за этого весь фильм кажется посвященным тому, как девочка пытается сохранить свою целостность, компактность и малость перед лицом чего-то такого, что должно появиться, прийти и остановить этот танец. Но этого не происходит, потому что на пленке возникают какие-то лебеди и лодки на пруду в Шотландии, и танец на этом заканчивается, мать Джордж (дитя) радостно всплескивает ручками, а женщина с высокой прической (бабушка Джордж) опускает руки, подхватывает дочь и поднимает куда-то в верхнюю часть кадра.

На ноутбуке Джордж весь танец длится 48 секунд. Столбняк. Зыбучий песок. Полиомиелит. Воспаление легких. Вот некоторые из тех слов, которых мать Джордж боялась в детстве. (Джордж когда-то у нее спрашивала.)

«Tell Laura I Love Her». Вот одна из песен, которые ее мать любила в детстве. А еще — «One Little Robin In A Cherry Tree». Когда слушаешь их, то сначала слышно шипение иголки на пластинке, потом — звездная пыль сентиментальных мелодий, будто можно прямо сейчас пережить давно минувшее, буквально войти в него, и это — совершенно другое место, совсем новое для вас, такое, где люди в самом деле пели такие песни, это прошлое настолько чуждо тебе, что испытываешь что-то вроде шока.

Шок потому — что это и старое, и новое одновременно, говорит мать.

Говорила.

Как-то под вечер отец Джордж принес домой новый проигрыватель, и когда ему наконец удалось понять, как подсоединить его к колонкам от CD-плейера, из-под лестницы вытащили старые пластинки.

Парень по имени Томми любит девушку по имени Лора. Он готов отдать ей «все» (что уже само по себе смешно, судя по тому, как неудержимо веселятся родители, хотя в то время Джордж была еще слишком мала, чтобы понять, что тут смешного), в частности, цветы, подарки и — отдельно — обручальное кольцо. Но на кольцо у него не хватает денег, поэтому он соглашается поучаствовать в автогонках, потому что на кону приз в тысячу долларов (идиот, говорит Джордж, боюсь, что да, говорит мать, романтик, говорит отец, а Генри еще слишком мал и ничего не может сказать толком). Томми звонит Лоре. Но ее нет дома. Тогда он просит ее мать: «Скажите Лоре, что я ее люблю, скажите, что не опоздаю, но дело торопит (ах-ах, говорит мать, тут все уже на йоту от трагедии. Как это? спрашивает Джордж. Что такое „на йоту“? Романтика, говорит отец. Какая угодно техника в конце концов приводит к этому, замечает мать. Ни на что она не годится — только подчеркнуть метафизическое. А как это — метафизическое? спрашивает Джордж. Для такой песенки это чересчур серьезное слово, говорит отец)». Потом машина, в которой едет Томми, загорается, его, полумертвого, вытаскивают из искореженных останков автомобиля, и он просит, чтобы Лоре сказали, что он ее любит, и пусть она не плачет, потому что любовь не умирает.

Джордж, мать и отец смеются до слез, катаясь по ковру.

А почему вы до сих пор не выкинули эту пластинку? спрашивает Джордж у матери. Она же такая глупая.

До сих пор я и сама не понимала, но, очевидно, держала ее именно затем, чтобы мы втроем послушали ее сегодня, говорит мать — и они снова начинают помирать со смеху.

Думать об этом сегодня, пребывая в этом сегодня и на какой-то там стадии горя, не вызывает у Джордж ни печали, ни вообще каких-либо особенных чувств.

Однако, подумав, что пластинка может пригодиться для ее танца, перед Новым годом она полезла под лестницу, выбрав момент, когда отца не было дома — чтобы он не загрустил, услышав эту песню, и нашла пластинку вместе с кучей других, совсем маленьких, вместе с проигрывателем (у этих маленьких есть какое-то специальное название, но Джордж не смогла его припомнить).

Звук она сделала совсем тихим. Поставила пластинку. Пластинка была с дефектом, поэтому гитары во вступлении звучали так, будто у них морская болезнь, будто пластинку тошнит от самой себя, но сама Джордж чувствовала себя нормально, или скорее никак.

Тем не менее песенка явно не годилась — слишком медленная.

Для танца, который ежедневно исполняла мать, нужен бодрый ритм.

Во все предыдущие Новые годы ровно в полночь мать брала очень красивую бумагу — такую, в которой есть даже настоящие цветочные лепестки, и давала Джордж и отцу по два листочка. Все (кроме Генри, который спал, да ему и нельзя было бы участвовать в этом ритуале, потому что в нем использовался огонь) записывали свои надежды и пожелания на следующий год на одном листке, а на другом — то, что им больше всего не понравилось в старом году. Потом — очень внимательно, следя, чтобы ничего не перепутать, каждый по очереди становился к кухонной раковине, чиркал спичкой, поджигал уголок листка с неприятностями старого года и следил за тем, как они сгорают.

Когда остаток бумажки уже обжигал пальцы, нужно было уронить его в раковину (вот в этом «отпускании» и заключается главный смысл ритуала, всегда говорила мать), а потом, когда он догорит, смыть пепел.

В этом году у Джордж не было ни желаний, ни надежд.

Бумажка, лежавшая перед ней, была почти пуста, на ней было написано только следующее: «ВОТ ЧТО ОСТАЛОСЬ ОТ ОБЯЗАТЕЛЬНОЙ ПРОГРАММЫ РОЖДЕСТВЕНСКИХ КАНИКУЛ». Вдоль левого края листка она выстроила еще и колонку цифр, обозначавших время. Рядом с 9:30 Джордж пометила — «ТАНЕЦ».

Вот зачем ей нужны соответствующие мелодии — чтобы завтра (сегодня) сразу же после завтрака начать.

Спустя какое-то время Джордж входит в кабинет матери и начинает блуждать там, рассеянно беря в руки всякую всячину, которая лежит там поверх книг и на полках. Мать еще не умерла. Мать там — она работает. Всюду разложены стопки бумаг.

Джордж, говорит мать, не оборачиваясь.

Над чем ты работаешь? спрашивает Джордж.

А у тебя разве нет своих уроков? спрашивает мать.

Ты работаешь над тем, что выясняешь, есть ли у меня уроки? откликается Джордж.

Джордж, говорит мать. Не трогай ничего, прекрати щупать мои вещи и займись чем-нибудь своим.

Джордж подходит и останавливается рядом с углом стола. Садится на стул возле матери.

Как-то мне скучно, признается она.

Да и мне, говорит мать. Это статистика. Мне необходимо сосредоточиться.