– Хм…

Погоди. Прежде, чем я напишу, что именно он сказал, я хочу нарисовать тебе его портрет. Не нарисовать в прямом смысле, а описать, чтобы у тебя сложился четкий образ этого странного человека. Ему около сорока лет, он всегда надевает вельветовый пиджак цвета черешни поверх темно-синей футболки, на которой что-то написано по-арабски. Сколько бы я ни спрашивал, что означает надпись, ответ всегда один – бог весть. У Джио роскошные кудри, кое-где седые, но в целом – еще почти полностью каштановые, на фоне этих кудрей – небесно-синие глаза. Как тебе такое сочетание? Не просто какое-нибудь ординарное небо, а цвета, получающегося из наливных туч перед майской грозой, в том месте, где линия горизонта просматривается наиболее явно, и единственный лазурный участок готовится выдерживать осаду, сливаясь с мутными грозовыми облаками, все это вместе образует такой синий цвет, что на него становится больно смотреть. Вот такие глаза у Джио, и когда они смотрят не на очередного жильца нашего дома или припозднившегося гостя, они устремлены вдаль и затянуты молочной пеленой, или же – уткнуты в книгу. Он не рассказывает, откуда он приехал, есть ли у него семья, где он живет, когда не ночует в своей каморке на первом этаже, и никогда не признается, какую книгу штурмует в этот раз. Не то чтобы он скрытный, просто не любит болтать без толку. Зато когда начинает говорить – все вокруг замолкают, ожидая очередной нелепицы, или мудрости, или абсурда. Никогда не угадаешь, что скажет этот чудак в следующий раз. Знаешь, есть люди, которые берут слово редко, но очень метко, Джио же из другой категории – люди вроде него говорят еще реже и всегда невпопад. Например, сейчас:

– Хм…существует мнение, что любовь живет три года. По мне – это чушь собачья. Любовь убивает три года.

– О чем ты говоришь? – спросил я, пытаясь совладать с дрожью в коленях, которая всегда начинается, стоит мне скатиться вниз с этой треклятой седьмой ступеньки.

– О том, что любовь убивает три года. Настоящая любовь, которая закончилась по той или иной причине. Или та, что никак не начнется.

– Это какая-то ерунда, – проворчал я, ухватившись за перила, и приподнимаясь на полметра над уровнем пола.

– Просто мало кто об этом знает, и еще меньше – говорят. Но тебе я расскажу. Человеческое сердце ежедневно вырабатывает пятьсот миллиграмм любви. Это достаточная доза, чтобы согревать своей любовью близких, родных, друзей, животных, природу. В детстве эта любовь нетоксична, потому она производится в больших количествах, и дети способны любить искреннее, сильнее, способны отдавать привязанности многим людям, всему, что их окружает. В подростковом возрасте появляется первый яд, и людям становится невмоготу выносить его, оттого подростковый период – самый сложный период в жизни человека. Организм выделяет много любви, часть которой накапливается, но не находит выхода, тогда часть этой любви направляется внутрь, фокусируется на самом человеке. Это время для того, чтобы учиться любить себя. Высвобождаются только токсичные, ядовитые вещества. Ближе к двадцати годам мы привыкаем к яду, но наш резервуар переполнен. С этого момента сердце начнет производить пятьсот миллиграмм ежедневно, и оно будет требовать выплеска любви. Тогда-то мы спохватимся и станем искать достойный объект, который будет заслуживать нашего самого дорогого сокровища. Для кого-то этим объектом становится любимая работа, творчество, домашнее животное, деньги, дети, пожилые родственники. Но все это – или искусственно, или недостаточно для высвобождения всего накопленного запаса.

– Какая же хрень! – Воскликнул я, встав, наконец, на ноги и отряхнувшись. Джио то ли не услышал, то ли проигнорировал мое замечание.

– Да. Люди чувствуют себя несчастными, ищут успокоения в патриотизме, в борьбе за некое правое дело, основывают благотворительные фонды, открывают приюты для животных. Помогает. Действительно облегчает боль на некоторое время, но не дает выплеснуться всему. Ты улавливаешь, верно? У нас есть запас с подросткового периода, запас того, что не было выражено в возрасте для поисков, и сверху добавляется еще ежедневная порция. Никто не может забрать столько любви, сколько человеку необходимо отдавать, кроме другого человека.

– А как же черствые эгоисты, нарциссы, себялюбцы, женоненавистники, гомофобы, живодеры, политики и вся бессердечная братия?

– Их любовь просто чересчур токсична. Возможно, они не встретили вовремя того, кому можно вручить свою мини-фабрику, возможно, еще в детстве их производство было заражено. Любовь производится в их сердцах, неизбежно. Нет никаких исключений. Разница только в качестве. Самая чистая любовь у тех, кто несет ее с раннего возраста, самая ядовитая у тех, кто с юности был лишен возможности выплеснуть хотя бы толику.

– Все равно не понимаю, как это работает? Что значит – любовь убивает три года?

– Если ты однажды встретил свою истинную любовь, или – наоборот – никак не получается ее повстречать, твоя внутренняя энергия превращается в смертоносный яд. За три года накапливается количество, способное разрушить человека изнутри, полностью уничтожить. Ты не можешь полюбить никого другого, поскольку сердце продолжать направлять произведенную любовь на конкретную личность, и это сжигает все. Сад твоей души выжжен и разрушен. Ты – живое пепелище. Помочь тебе подняться?

– Спасибо, я уже справился, – ответил я, потирая ушибленное колено, и чуть было не ушел наверх, сбитый с толку болтовней Джио.

– Ты что-то хотел?

– Я…да…правда, из-за тебя забыл, что именно.

– Спросить, кто к тебе приходил, я полагаю.

– Точно! Кто это был?

– Не имею понятия. Прости. Раньше я его не видел, может, моя сменщица его узнала бы, но я с ним не встречался, – пожал плечами Джио и ухмыльнулся.

– Ясно. Имени он тоже не назвал?

– Нет. Визитку не оставил, как и номер телефона для связи. Назвал тебя кретином, поклонился и был таков. Интересный молодой человек.

– Молодой? – заинтересовался я. У меня не так-то много молодых знакомых, так что если бы Джио удосужился припомнить, как выглядел мой таинственный посетитель, я бы сразу его опознал. – Как он выглядел?

– Ничего, что бросалось бы в глаза. Среднего роста, обыкновенной внешности, не такой уж молодой. Просто походка энергичная, и со спины не дашь больше тридцати пяти.

Вот и все данные, которыми я обладаю.

Среднестатистический человек среднего роста и неопределенного возраста. Ты бы взбеленилась, окажись ты в подобной ситуации, быть может, даже стукнула бы Джио раз-другой, чтобы он напряг свою единственную извилину и приложил все усилия для освежения памяти. Но тебя здесь нет, а я очень устал. Это уже давно перестало напоминать прощальное письмо, как ты считаешь? Наверное, мне стоит вздремнуть. Имеет ли это смысл? Конечно, нет. Через пару часов мне предстоит выбрать метод и совершить расправу над собой, а я собрался насладиться дневным сном. С другой стороны – это последний дневной сон в моей жизни. Это вообще последний день моей жизни.

***

Не знаю, удивишься ли ты, но я действительно проспал почти два часа. Впервые за долгое время мне удалось отрубиться, как только голова соприкоснулась с прохладной поверхностью подушки. Подушка у меня, между прочим, кошмарная. Я думал, что после той, на которой мне пришлось провести пять ночей в доме твоей родни, мне уже ничего не страшно, но я ошибся. Заметь – первый раз за все письмо! А ты – уже дважды. Я не веду счет, не подумай ничего такого, это было бы совсем по-идиотски, но все равно приятно осознавать, что впервые я ошибаюсь реже тебя. И то только потому, что тебя нет рядом. Глупо. Как же все это глупо, ты и представить себе не можешь, моя дорогая Лизель.

Когда я проснулся, первым делом подумал о том, что неплохо бы спуститься в бар и взять там пару сэндвичей на перекус. Мне предстоит сегодня свести счеты с жизнью, а я думаю только о том, как бы набить желудок. Какой я к черту самоубийца? Всем известно, что при смерти кишечник опорожняется сам собой. Не хочу доставлять никому особенных неудобств, так что мысль о еде пришлось отмести в сторону. Если бы она была человеком, я бы отвел ее в сторону и дал бы по роже, чтобы не смела больше объявляться.