Изъеденными грибком ногтями содрав со щеки целый пласт кожи, он запихнул его в рот и, чавкая, повторил:

– Я готов и с дохлой… Присуну ей жестко… глу-глу-глубоко…

– Тихо! – заорал верхний и, как только все заткнулись, прижался лбом к прозрачной крыше, взглянул на сжавшуюся под ним в кресле перепуганную девушку и ласково попросил: – Откройся, конфетка.

Она не ответила. Сжавшись в комок, с трудом ворочаясь под сдавливающими ее ремнями безопасности, она медленно крутила какую-то пластиковую штуковину под подлокотником, пытаясь вырвать ее из креплений. В глаза облепивших ее машину ублюдков она старалась не смотреть. Не потому, что это могло спровоцировать их на еще большую агрессию. Нет. Больше уже некуда. Как только она попадет им в руки… они исполнят все свои жуткие обещания. Просто она не хотела показывать, насколько сильно испугана. Животный ужас сдавил ей горло, подрубил колени и уронил тонну веса на грудную клетку. Каждый вдох приходилось силой загонять в легкие, от бушующего в крови адреналина трясло, и только это отгоняло от глаз темную пелену и не позволяло ей свалиться в глубокую бессознанку.

– Внимание! – автопилот наконец-то ожил, и в его искусственном голосе звучало дружеское осуждение. – Джентльмены. Представьтесь.

С дурашливой готовностью козырнув, бородатый нырнул вниз, через секунду снова показался в окне и с силой ударил в стекло топором. Оружие со звоном отскочило.

– Представьтесь, – повторила машина.

Ответом стали еще четыре удара. А следом удары обрушились на упавший флаер уже без счета. В каждый замах и удар дикари вкладывали все свои силы, раскачиваясь тощими голыми телами, скользя в грязи, порой падая и тут же подскакивая, чтобы с воем нанести еще один удар топором в стекло, что отделяло их от такой сладкой золотой конфетки.

– Ее кожа чиста! – простонал стоящий на крыше вожак. – Такая белая… такая чистая… Я срежу ее! И отнесу своей леди! Да!

– Она обрадуется, Джек! – проскулил самый тощий и старый. – Она пришьет белизну к себе! Так что срежь побольше, Джек! Срежь побольше! А я присуну и ободранной! Так даже лучше… глу-глу…

От услышанного у девушки добавилось сил, и пластиковая хреновина с треском поддалась. С трудом удерживая в онемевших от запредельных усилий пальцах, Окси вытащила ее из-под кресла и поднесла ближе к глазам. Судорога разочарования передернула красивое лицо. Она сжимала что-то вроде граненого пластикового карандаша с парой непонятных креплений и несколькими проводками, торчащими из одной стороны. Этим не защититься даже от крысы. Хотя… внимательно изучив отломанную сторону, пассажирка вдруг широко и полубезумно улыбнулась. Что ж… эта хреновина достаточно острая, чтобы прорвать кожу и артерию на шее. Подняв другую руку, девушка ощупала себе шею и тут же наткнулась на часто пульсирующую реку жизни, что скрывалась под ее мокрой от пота кожей. Если с силой воткнуть и хорошенько поелозить зазубренным обломанным концом, есть неплохие шансы порвать артерию и быстро истечь кровью. Милосердная смерть. Настоящий небесный дар, если сравнивать с медленной агонией во время группового изнасилования в кислотной грязи и обещанным затем прижизненным свежеванием и новым половым актом некрофилии…

Машина продолжала что-то бубнить, но ее уже никто не слушал. С треском одно из боковых стекол поддалось. По нему протянулось несколько длинных трещин. Радостно хрюкнув, один из грязнуль повторил удар, и трещины стали шире. Крепче сжав пластик в руке, девушка отвела руку, приподняла лицо, чтобы натянуть кожу на шее, с шумом выдохнула, собираясь с духом и глядя на снова занесшего топор ублюдка… Вот и пора умереть…

– А столько планов было, – с тихой усмешкой произнесла она, лежа в кресле.

– Ремни высвобождены, – прошелестела машина, и сдерживающие одинокую пассажирку путы ослабли.

– Да пошла ты! – выдохнула девушка.

Со звоном стекло разлетелось на куски, и четверка снаружи зашлась радостным воем. Мощной тошнотворной волной в салон ворвалась болотная и химикатная вонь.

Ликующий вой ублюдков длился несколько секунд, а затем превратился в ожесточенную свару, когда один из них первым сунулся в разбитое стекло, тяня руки к женскому телу.

– Она моя! – взревел вожак с крыши машины. – Убью!

– Не гневи Флукса, Боллгс! – прохрипел самый старый. – Ты не вожак! Он вожак. Его право! Его право! Его…

Девушка почти нанесла себе смертельный удар – потенциально смертельный, ведь надо еще попасть, – но остановилась, услышав хлесткий звук выстрела, а затем увидев, как бормочущий что-то косматый старпер крутнулся вокруг себя и рухнул, выпустив из башки кровавый фонтан.

Еще три выстрела. И еще три трупа. Последним умер вожак с крыши – упав на прозрачный материал, он судорожно дернулся пару раз и затих, глядя на не доставшуюся ему конфетку застывшим огорченным взглядом. Из перекошенного безвольного рта потекла кровавая слюна, смешавшись с разводами гноя и грязи.

С шумом выдохнув, окончательно переставшая что-то соображать из-за сваливающегося на нее шока, девушка замерла в кресле, изо всех сил сжимая свое единственное оружие. Она ждала… сама не зная, чего именно. Это мог быть как спаситель, так и просто получше вооруженный насильник и убийца. Какой-нибудь живодер, что сотворит с ней столь страшное, что она и представить себе не может…

Ждать пришлось недолго. Рядом с машиной скользнула быстрая тень и мгновенно исчезла. Затем она мелькнула уже с другой стороны, снова пропав из виду. И наконец в разбитом окне возникло уродливое раздутое рыло, взглянувшее на девушку налитыми кровью огромными глазами. Она сначала закричала – сдавленно и беспомощно – и только потом поняла, что видит перед собой продвинутую защитную маску, прикрывающую лицо незнакомца. Именно незнакомца – даже не видя фигуры, Окси остро проявившимися инстинктами поняла, что смотрит на мужчину.

Оглядев салон, незнакомец щелкнул парой креплений под подбородком и поднял маску, открывая лицо. На пассажирку взглянули еще молодые умные и жесткие глаза хищника.

Сейчас он скажет ей что-то успокаивающее и теплое…

– И че ты тут делаешь, дура тупая? – поинтересовался незнакомец.

Грязь.

Черная грязь, что по запаху больше походила на высранную больным гиппо слизь, а затем в этой же луже он сдох и сгнил. А теперь я, еще ни хера не понимая, пытался выползти из этого гребаного дерьма, вытягивая себя на локтях из вонючего болота. Накатывавшие сзади волны, бившие в спину, накрывающие с головой и заставляющие выкашливать горькую соль, остались в прошлом. Больше нечему было смывать с меня налипшее дерьмо, и я просто полз почти вслепую.

Я по-прежнему ни хера не понимал. Но меня это не останавливало. Подо мной кто-то то и дело дергался, пытался ускользнуть или зарыться поглубже в грязь. Ну да… кому-то дерьмо, а кому-то естественная среда обитания.

Вскоре обессилевшее тело шепнуло, что не сможет преодолеть больше ни метра. Я согласился с этим выводом и прополз еще метров двадцать по топкой грязи. Высокомерный мозг проскулил, что все лимиты исчерпаны и надо просто лечь, расслабиться и отдаться судьбе. Я согласился и с этим мозговым высером, а затем прополз еще метров десять, если я все еще был в состоянии правильно оценивать преодолеваемое расстояние.

Еще один уже совсем вялый рывок… и я окунулся с головой. Но окунулся не в черную грязь, а в мутноватую, но все же воду. Соленую теплую воду, в которой я наспех и через боль отмылся, выдергивая из порванной кожи колючки и куски кораллов. Голову и глаза я промыл в первую очередь, но толку ноль – мутная пелена не желала рассеиваться, и я видел максимум на полметра впереди себя. Продвинувшись дальше, я нашел местечко попрохладней и почище, где и замер на следующие полчаса, приказав себе не думать о терзающей меня жажде.

Сколько я уже не пил?

Эй, гоблин! Какого хера?! Я же сказал – не думай о воде! Она тебе не нужна.

Вскоре зрение вернулось ко мне в достаточной мере, чтобы я смог разглядеть что-то подальше собственного хера. Оставаясь неподвижным, пытаясь восстановиться хотя бы частично, я, давя в зародыше любую поспешность, занялся всматриванием и внюхиванием в окружающее пространство.