Ираида Павловна смущённо отсчитала сдачу и, бросив на меня укоризненный взгляд, улыбнулась гостье:

– Наш дорогой Вильгельм Степанович проведёт незабываемую экскурсию.

Спасибо, что не уточнила должность. Это очень неловко в мои годы – зваться младшим научным сотрудником. То есть обычно – перед кем-то другим – мне бы было всё равно, я знал, как легко отшутиться, но в этот момент стало бы неловко.

– Да, конечно, – я подбоченился, стараясь принять свой самый солидный, даже напыщенный вид, и начал: – Итак, всего у нас три зала. Первый относится к периоду ранней античности, а лучшая находка – наша гордость – шлем Скифского царства…

Ты шла и слушала, то и дело оказываясь позади на том погранично близком расстоянии, которое вызывало беспокойство. Не задавала вопросов, и за тёмными очками было не разобрать, интересно ли тебе хоть что-то из того, что я здесь несу. Я всё время помнил, что из-за моей прихоти ты заплатила за четверых, поэтому ещё сильнее хорохорился, повсюду указывал пальцем и сыпал датами. Я изнемогал, пытаясь увлечь тебя тем, что давно уже опостылело мне самому.

– Хотите о чём-нибудь спросить? – уточнил я на выходе из зала и обернулся.

Ты оказалась совсем близко.

– Да, – меня едва не обожгло этим страстным шёпотом. – Как целовались скифы?

Я жалобно кивнул на муляж видеокамеры, висящий в углу зала:

– Определённых исторических свидетельств не сохрани…

– Но точно без порошкового пива с утра? – это было похоже на выстрел в пах.

– Вы что думаете – я миллионер? – и мне самому стало противно от собственного скулящего голоса.

Тут ты покачала головой и наконец сняла свои тёмные очки. Ты прищуривалась всё так же, только мелкие морщинки разбежались вокруг по-прежнему ярких зелёных глаз. И именно те морщинки убедили меня, что это – правда.

– Думаю, просто пугливый постаревший мальчик, – проговорила ты без малейшей грусти, словно вспомнила строчку из характеристики.

Голова мотнулась вниз – от такой неожиданности я готов был согласиться с чем угодно.

– В последний зал я не пойду, – твои слова с трудом до меня доходили. – Будь вечером в «Чайке». И пожалуйста, не пей сегодня.

– Подожди… – мой голос снова предательски дрогнул. – Вот…

Я сглотнул и судорожным движением попытался выдернуть цветок из лацкана, но растерзанный бутон отвалился без стебля. Твои пальцы скользнули по моей ладони и легко его подхватили.

– Сегодня в семь.

…Я медленно, как на плаху, шёл по этой вечной улице тысячу раз проклятого городка с пирамидальными тополями по обеим сторонам. Знойное солнце уже валилось к горизонту и слепило даже под козырьком моей кепки…

Плюхнулся за столик возле бара, но уже через пару минут меня оттуда согнали – он вдруг оказался зарезервирован – и указали на место в дальнем углу. Пришлось перебраться туда. Признаю, что не исполнил твоего пожелания. Но это же рабочий день закончился раньше! И, как ни долго плёлся, попал я в «Чайку» тоже раньше. Совершенно не знал, куда себя можно деть, томился и маялся, и вот через пятнадцать минут внутренней борьбы прибегнул к испытанному рецепту – принял для храбрости и, согрев нервы и потроха, блаженно ухмылялся.

Я вспоминал про нас. Прежде, чем ты уехала, а я оказался подлецом.

С тобой, с той Аней, у меня был недолгий и горький роман в юности… …ты помнишь, как всё начиналось? всё было впервые и вновь…

Я завоёвывал твоё внимание и стал рисовать как безумный, и какие подавал тогда надежды! Самые большие надежды в моей кособокой жизни. А потом, когда мы поцеловались и в абрикосовом саду произошло нечто большее – ты вся стала моей, – я был счастлив. Я носил в себе это счастье, как Мадонна младенца. Ждал каждой встречи, точно знал, как пахнут именно твои ресницы после купания и как всегда взмывают, чтобы упасть на плечи, волосы, когда стихает ветер, и, главное, как выступает крохотная капля пота над верхней губой и ты вся исторгаешься в безмолвной волне восторга. Эта наша с тобой сокровенная вечность продолжалась неполных две недели.

Тебе прислали срочную телеграмму, надо было уехать к тяжело больному отцу за много километров, и ты взяла академ на своём факультете. А у меня не нашлось уважительных причин, чтобы отправиться с тобой в дорогу. Знаю, в нашу последнюю ночь перед твоим отъездом ты хотела от меня ребёнка. Конечно, мне ты этого не сказала, но можно же почувствовать, считать без слов. Не думай, что мужики такие деревянные! Женщина по-другому двигается, по-другому прижимается и замирает. Тогда я вдруг понял это. Понял и оторопел, как будто в миллиметре от моих пальцев, ободрав кожу, с лязгом захлопнулся волчий капкан. Не смог быть мужиком, как был раньше. И как потом – тоже. Но тогда казалось, что это ничего не значит – я как-то легко и приподнято нёс твои чемоданы на станцию, гордый, что помогаю тебе, и одновременно опечаленный, что мы так скоро расстанемся на неизвестный срок.

Я закончил ещё две картины, написал тебе вдогонку несколько писем и решил, что могу ненадолго расслабиться, у меня только-только появился свой дом – родители перебрались в старую квартирку, – полагалось справить новоселье. И вот товарищи потянулись на свободную хату. Я выставил на стол всё что было. Они приносили с собой и поднимали тосты за мои успехи. Так прошло несколько вечеров подряд. Я не умел отказывать, и у меня, напившегося и ослабевшего, сама собой завелась другая женщина. Поначалу я отмахивался от неё, как от мухи. Она, недовольно жужжа, кружила и возвращалась почти на то же самое место. И ещё – беспрестанно мной восхищалась. А на письма к тебе всё не было и не было ответов. Видимо, твой отец всё никак не выздоравливал и не умирал. И я купился на эти её льстивые восторги. И оправдал себя подозрением, что у тебя там кто-то есть. Должен быть, и никак иначе.

Через три месяца ты вернулась от отца и добрые люди, конечно же, немедленно тебе всё рассказали, а потом ты пришла и увидела сама. Помню, как менялся твой взгляд, как он угасал и разгорался уже другим пламенем – сначала ты смотрела на меня, как на падшего титана, а потом уже – как на червяка. В словах, в каких-либо пояснениях не было смысла. Но это была картина. Если бы только я мог упросить и написать тебя тогда! Ненавижу себя за то, что в такой момент подумал об этом. Но, конечно, ты развернулась и ушла. Пригвождённый, обессиленный, я был не в силах встать, просто подняться. Разве можно так ослабнуть? Лежишь потрошённой заживо рыбой, и только плавниками шоркаешь. Как будто вырвали из тебя всё, кроме острого, колющего всеми углами стыда.

Потом я стал сомневаться даже в том, что ты правда приходила и смотрела и это всё мне не привиделось. Но нет же, видел. Видел. Я не мог придумать этот взгляд. Ту муху, которая уже перестала льстиво жужжать и принялась было командовать по-хозяйски, я всё-таки выставил к концу недели. То есть не выставил, конечно, а – выжил. Прикинулся, что помираю. Стал просить принести одно и срочно купить другое. Когда до неё дошло, сколько хлопот ей со мной предстоит, сама сбежала. Было ещё несколько мимолётных женщин, а потом не осталось ни одной…

Ты приезжала несколько раз, и однажды мы почти столкнулись у прилавка магазина. Это ведь неизбежно в таком маленьком городке. Что-то важное по-прежнему связывало нас, как пуповина. Я набрался нахальства и спросил:

– Всё ещё дуешься на меня?

Прошло несколько звенящих нескончаемых секунд, а потом ты покачала головой:

– Нет.

– Тогда – что?

– Ничего, сойди с дороги.

Нахальство с меня сдуло, однако я всё равно увязался следом и выпрашивал, вымаливал, вытягивал из тебя хоть слово о прощении. Но так и не вытянул. Ты закрыла калитку прямо передо мной и в тот вечер больше не вышла.

Я заказал ещё половину графинчика и, когда ты пришла, уверился, что готов к любому разговору. На тебя оборачивались – официант, бармен, все трое мужчин за тем столиком, из-за которого выгнали меня. Увидев, куда ты подходишь и как неуклюже, но старательно я отодвигаю для тебя стул, они так и вытаращились.