Тем не менее и он заревел, и весь налёт его зрелости вдруг растёкся по его щекам. Мама пыталась завести его в комнату с бабушкой для того, чтобы посмотреть на неё, но он упорно отказывался, потому что не хотел плакать ещё больше. Прекрасная Елена уверяла его, что бабуля такая же и совершенно не изменилась, и не соврала. Она действительно была такая же – легкая, молодая и мудрая даже в свой смертный час. Все вышли. Ф. пытался успокоить свою маму. Она позвонила Кириллу и сказала: «Приезжай, всё, она уже не дышит».

Вечером приехали люди из похоронной службы. Лампы восковым сиянием освещали комнату бабули с дедулей, как называла их Елена Прекрасная. Семье дали всего несколько минут на то, чтобы попрощаться. Родственники много сказали о том, как её любят. Больше всего сказала мама. Ф. не помнил, что именно было сказано, но в последнюю минуту она погладила ноги своей бабушки. Бабушку унесли, а правнуку было оставлено странное для него чувство пустой постели, где он то просыпался, то засыпал с уверенностью в том, что через несколько мгновений он услышит белое дыхание, направленное к тёмно-синей чашке с золотыми разливами.

Пришла пора вернуться в декорации церкви, которой заканчивается всё. Ф. впервые попал на отпевание. Он считал себя обманутым, потому что в этот солнечный день судьба привела его сюда, в тесное помещение, где будет похоронено его детство. Гроб стоял возле святейших образов. В часовню вошёл священник, но на него будто бы никто не обращал внимания до тех пор, пока он не начал панихиду. Все смотрели в лица, и одному Богу известно, кто в какое смотрел. Ф. посмотрел в лицо смерти, которую ощутил именно в момент отпевания, и чуть не упал в обморок. Когда её хоронили, мальчик заметил только прадедушку, потому что тот, неожиданно для Ф., плакал и, оперевшись на тросточку, тогда склонившую голову, иногда всхлипывал: «Лена! Лена!».

До смерти Елены мальчику не спалось. Его постоянно мучали кошмары, и тогда он, вопреки многочисленным запретам родителей, на цыпочках спускался на первый этаж и ложился в постель к бабушке, где она укрывала его и обнимала. Даже когда мама с папой запретили Ф. ходить к ней по ночам из-за того, что у неё болят ноги, мальчик не мог пересилить себя и всё равно уходил от своих страхов в недра шерстяного одеяла. Когда бабули не стало, Ф. около месяца ощущал, что виноват в её смерти и постоянно вспоминал ту ночь, когда он, зная, что бабушка больна, всё равно пошёл к ней в комнату.

В один из дней совсем маленький мальчик сидел на кухне и наблюдал за тем, как прабабушка готовит обед. Он хотел ей что-то сказать и потому тянул шею куда-то вперёд, смотря то на бабулю, то на кастрюлю, в которой варилось что-то удивительное. Тут он признался в том, что боится. Когда Елена спросила, чего именно боится ее правнук, тот ответил, что боится умереть, на что бабушка, не отрываясь от плиты, сказала: «Ты не умрёшь». Ф. с радостью и умилением вспомнил эти слова. Смерти для него не было. Он вошёл в комнату, где всё было по-прежнему: газета Алексея, шерстяной плед, тумба с ценными вещами, на которой стояла фотография Алексея, Елены и Елены Прекрасной. Каждый из них улыбался и был в новинку глазу Ф., сначала он даже не узнал свою семью. Прабабушка и прадедушка еще не были так седы, мама была не такой взрослой, а квартира, откуда они никогда уже не выйдут, еще не стала красным и причёсанным домом. Была еще одна странная деталь в облике прабабушки. Её волосы были чуть ли не рыжими, а её губы – накрашенными до спелости. Несмотря на то, что такой Ф. никогда её не видел, именно такой он запомнил свою жизнь с ней – спелой, рыжей, уютной. Стоп.

Ночью ему снилось, как на кухне, залитой солнцем, бабушка пьёт кофе с мамой и только смеётся в ответ на детское его утверждение о том, что умерла.

Когда маленький Ф. пришёл к родителям, они попытались сокращениями мышц, смещающих подъязычную кость и вызывающих поднятие гортани, проглотить чернильную вермишель, оставшуюся на молочно-белой тарелке изысканнейшего из поваров. Первой прочла мама. Её глаза долго перекатывались от дремлющего н до бесконечного и. Она была очень довольна и, потрепав голову сына, отметила лёгкость и вместе с тем отточенность и безупречность структуры. Её зелёные, постоянно шёлковые глаза улыбались.

Следующим на очереди был папа. Из детства я помню довольно много, и всё, что было связано с восприятием всякого рода информации, он, подобно тантрическому гуру, любил ушами. Поэтому, на залитой солнцем кухне, с плетёным шкафом, где хранились крекеры в виде рыбок, а также цейлонский чай и конфеты в грубой обёртке, на которой цвели ромашки, и которые часто прятала сестра Ф. по имени Любовь (в данном случае очень важно, что она не любила краткую форму своего имени и просила называть ее именно Любовью), мама прочла ему работу многообещающего молодого писателя:

Авторская пунктуация была сохранена, хотя мне в то же самое время кажется, что демография запятых – это последнее, о чем следует заботиться читателю (особенно тому, кто, читая книгу, ищет ответ на мучающий его вопрос).

Папа с хитрым прищуром и блаженной улыбкой выслушал далёкого предка писателя, совершенно не понимавшего, за что дарованы ему были настолько безрадостные дни. Уже на протяжении месяца он высматривал до неприличия стеклянным взглядом, подобно обстоятельному гинекологу, очертания, сильно напоминавшие плод. Это был призрачный плод книги всей его жизни, которая до сих пор не была им написана. В союзе писателей его память почтят вставанием.

В канцелярском магазине Федю почтили оценивающим взглядом, тем, который вселил в мальчика надежду, словно бледная и, как инь-янь, равномерно черневшая ближе к верху, продавщица поняла его намерения и восхитилась ими. Тем не менее, когда родители выбрали для него раскрашенный в яркие мультипликационные цвета, где виднелись почтальон, фальшиво поющая птица, собака, как бы нашедшая у почтальона в кармане не колбасу, а что-то покрепче (этот вывод можно было сделать, посмотрев на всех персонажей – они улыбались так, будто бы произносили слово «апельсин») и кот, чей красный шарф намекал на то, что он джентльмен и никаким из дрянных веществ баловаться не намерен, та же самая продавщица, не дрогнув ни единой кудрей своей благородной – в сочетании с бледным лицом – головы, продала этот дневник! Даже представить себе нельзя, насколько Фёдору было обидно: он был чем-то большим, чем сборник цитат из детских книжек, будучи вырванными из контекста, втиснутых в расписание, как стихотворение мальчика в клочок бумаги.

Так думали и его одноклассники. Близился первый день в школе. Всё, что уместилось в одну оконную раму, перед которой стояла внушительных размеров упаковка овсяной каши с аппетитным – более аппетитным, чем сама каша – нарисованным куском сливочного масла, я постарался удержать в своей памяти.

Когда мальчик сидел на кухне и уплетал овсяную кашу с двумя кусочками в меру солёного российского сыра, дополнявшего сладость самой каши, он смотрел в окно, укрытого продырявленными уже сетками против насекомых. Ему казалось, что там, за небесным занавесом, который вот-вот лопнет, его ждёт жизнь, полная дружеских поединков и вражеских примирений… хотя мог ли он подумать, что там у него будут враги? Надев белую рубашку и серую жилетку, которая сильно грязнила его внешний вид и, вдобавок, была школьной формой в его лицее, он ушёл прочь из отчего дома, прочь от яблонь, сиреней и страшно-дружелюбной собаки по имени Прайд, что вскоре скончалась от опухоли, о которой родители так и не смогли рассказать Феде: получилось так, что одним молочным утром, подойдя к вольеру с целью поздороваться с Прайдиком, мальчик его не обнаружил. Тогда мама с полными искреннего сострадания, прижимавшегося щекой к Фединому нутру, глазами сказала о том, что Прайдика не стало. Как бы то ни было, сейчас Федя и думать об этом не может. Я и сам не мог до этого момента, но мне кажется необходимым почтить память первого в жизни пса не вставанием, а поклоном. Итак, Фёдор, будучи уверенным в своих силах мальчиком, нехотя положил свой дневник на парту. Тут к ней подошёл в удивительно-чёрном жилете ученик с пухлыми щеками, закрывавшими порою небо, и печальными глазами, шептавшими о том, что теперь уже новый знакомый совсем не знает своего настоящего и совсем не помнит о том, что происходило в недавнем для каждого из мальчиков детстве. Отметив, что дневник у Феди «позорненький» (хотя дневник у альт-скрипичного голоса был, если мне не изменяет память, болотным), мальчуган представился. Его звали Сашей. С этого момента завязался прочный, полный и дружеских поединков, и вражеских поражений, союз. Союз этот, невзирая на свою прочность, был бесплодным, как и многие детские союзы (скольких я называл своими друзьями, и сколько рассеялось с новым восходом солнца!), примерно до восьмого класса, когда мы открыли в себе творческие способности и в этом недолговечном состоянии приняли твёрдое решение стать музыкантами. Не стоит и вспоминать о том, что, хотя мы верили в своё искусство и, как никто другой, осознавали свой дар, даже самые тихие и осмеянные судьбой ученики нашей школы делали объектом для насмешек уже нас, ведь наша музыка не отличалась ни изобретательностью, ни глубиной, ни даже клеймом посредственности – это была просто музыка, современная навсегда ушедшей малой секунде. В эту же пору мы, несмотря на все разногласия, разделили одну на двоих историю, всё же происходившую порознь.