Иван Сергеевич кивнул головой, встал и вместе с Вадимом отправился в добротный, выложенный из кирпича, крытый шифером дом, окруженный пышным высоким кустарником. Дом сиял чистотой и опрятностью.

— Вот ваша комната, вот умывальник, а здесь ванна. Можете, если захотите, душ принять с дороги. А я в магазин, — сказал хозяин и исчез.

Вадим остался один в чужой комнате. Ему захотелось тут же пережить чувство вступления в неизведанный мир, погрузиться в глубочайшие наблюдения, но ничего потрясающего воображение вокруг не обнаружил. Пахло жареной бараниной, совсем как у мамы дома. В углу стоял точь-в-точь такой же, как у него дома, на Полянке, телевизор «Рекорд-335». Подошел Вадим к книжным полкам — они почти такие же, как у него: Экзюпери и Грин, Тургенев и Бунин, полное собрание Толстого и Достоевского и современные писатели, причем самые выдающиеся, были здесь тоже представлены богато. А на столике напротив заправленной со строгой опрятностью кроватки стоял магнитофон «Юпитер» — давняя, но так и не осуществившаяся мечта Вадима. Он нажал кнопку, и аппарат взревел так, как будто только что сделал свежую запись на Лысой горе в разгар шабаша ведьм. Только ведьмы выли по-современному, в соответствии с последней модой, и Вадим испуганно выключил магнитофон.

— Это кто тут хозяйничает?

Вадим обернулся и обомлел. За его спиной стояла девушка с лицом настолько строгим и до такой степени прекрасным, что дай ей в руки меч, и она была бы вылитым небесным воином серафимом со старых икон.

— Меня к вам направили на постой.

— А вы кто?

— Журналист из «Энской правды». — И под грозным ее взглядом Вадим невольно пролепетал: — Начинающий.

— Ах, начинающий — тогда другое дело, — смягчился серафим. — А то к нам приезжали такие матерые, что пришлось им дать от ворот поворот.

— Да, да! Я слышал об этом краем уха и понял — что-то у них вышло с этой Овсянниковой, про которую я должен писать.

— Так вы о ней собираетесь писать?

— Да. Меня, видимо, сразу решили испытать на труднейшем деле.

— Бедняжка!

— А почему ее боятся даже матерые журналисты?

Девушка внимательно поглядела на Вадима и, видимо, сочла его достойным объяснений.

— Я знаю эту историю. Была краевая перекличка доярок. Приехал корреспондент. С Овсянниковой даже не встретился, посидел в конторе, собрал материал, продиктовал его на машинку, затем вызвал ее и приказал: «Прочитайте, девушка, только быстренько. И подпишите. Я сейчас должен ваше выступление передать по телефону в редакцию». Овсянникова прочитала и говорит: «Я эту чепуху подписывать не буду». Как, почему? Всполошились и корреспондент, и директор совхоза, и все начальство. Овсянникова говорит: «Идет краевая перекличка доярок. Но почему все они должны перекликаться на каком-то канцелярско-бюрократическом языке. Что они, по-вашему, недоумки? Я свое выступление сама напишу*. И написала. И напечатали. И даже гонорар прислали, три рубля восемьдесят копеек!

— Вот, значит, какая она, Овсянникова!

— Да, ей палец в рот не клади, всю руку отхватит!

— А вы что, ее подруга?

— Встречаемся!

— Расскажите мне о ней. Мне как раз хотелось бы написать о ней без канцеляризмов и штампов. Но как ее вызвать на откровенный разговор? Она все-таки местная знаменитость и, наверно, дико заносится?!

— Это да! Ни одному хаму спуску не дает! И сама покровительственного и снисходительного тона не выносит. Знаете, есть такие еще горожане, которые с нами, деревенскими, разговаривают как с придурками. А у нас в совхозе 38 человек с высшим образованием, а со средним — почти все. Есть три оркестра: духовой, скрипичный и народных инструментов, — свой народный театр и даже свой драматург. И поэтов штук пять. Да и сама Овсянникова пишет сценки для агитбригады, и у нее иногда совсем неплохо получается. Так что ни примитивного разговора, ни убогого писания она не потерпит.

— Вот влип! — сказал Вадим.

— Да, я вам не завидую! Но ведь вы молодой и, возможно, талантливый.

— Опыта еще маловато, — честно сказал Вадим.

— Ах, бедняжка! — сказала девушка, и лицо ее стало совсем добрым теперь уже как у херувима.

— Лада! — раздался голос Ивана Сергеевича.

— Да, папа, я сейчас. Я уже все знаю. Мы познакомились! Придется мне к маме перейти. Что ж, устраивайтесь в моей светелке.

— Если я вас стесняю, я могу…

— Ничего вы не сможете, у нас гостиница на ремонте.

И Лада ушла. А пока Вадим умывался, явилась хозяйка, и сразу зазвенела посуда на столе, заполнил весь дом съестной дух. Усевшись за стол с хозяином, Вадим с удовольствием выпил рюмку водки, закусил и сейчас же открыл свой объемистый блокнот. Иван Сергеевич, лукаво косясь на бегающий карандаш Вадима, открыл ему тут же всю подноготную совхоза, а он как-никак целинный, а Иван Сергеевич в эти места прибыл одним из первых. Его потрясающие рассказы Вадим перестал записывать только на мгновение, когда из глубины дома вышла Лада в строгом вечернем костюме, похожая на переводчицу из Интуриста, и, даже не взглянув на мерзкое зрелище — выпивающих мужчин, ушла.

Тут Вадим и спросил:

— Мне ваша Лада сказала, что эта Овсянникова страшно зарывается.

— Нет, я бы этого не сказал. Но с норовом!

— И как к ней подступиться?

— Не знаю, — сказал Иван Сергеевич. — Живьем она, конечно, молодых людей не ест. Но если позволил себе чего-нибудь — за милую душу схрумкает. Язык как бритва.

Проспал Вадим по городской привычке утреннюю дойку, которую он обязательно хотел посмотреть. Но Иван Сергеевич, когда зашел за ним, объявил, что для задушевной беседы с героиней время дойки самое неподходящее, а сейчас с ней можно поговорить. И они пошли на ферму, напоминающую заводские корпуса. Под их сводами стояли на редкость ухоженные рябые коровы. А людей почти не было. Только в самом дальнем углу стояла у загородки женщина в белом халате и о чем-то тихо разговаривала с коровой. И когда она обернулась, Вадим вздрогнул. Это была Лада.

— Как вы смели без халата сюда войти?! А ну, кышь отсюда. Темные люди?

Иван Сергеевич, улыбаясь во весь рот, сказал:

— Ну вот вы и познакомились! Это и есть Лидия Овсянникова.

— Но это же Лада?

— Лада она дома, а здесь Лидия. Гроза всего комплекса.

— И давно вы доярка? — сразу приступил к делу Вадим.

— Только давайте без штампов, — сказала Лида. — Не доярка, а оператор машинного доения.

ДЕСПОТ

Он всегда говорил:

— Копай глубже!

Мне кажется, этим Эрик Бурундуков и выдвинулся. Нашим драмколлективом руководил Игнатий Аверьянович, учитель-любитель с пятидесятилетним стажем, который пил чай с Качаловым, все знал про Станиславского и, естественно, став уже стареньким, начал говорить одно и то же. Часто пропускал репетиции. Эрик как-то сел на его место и сказал:

— Начнем без деда. Не маленькие. Главное что? Копай глубже!

Понять не могу, где он набрался режиссерской премудрости. Правда, два года он был в армии и, говорят, там не столько овладевал строевой подготовкой, сколько огинался вокруг самодеятельности. Потом уезжал куда-то на север, но и там в настоящем театре был актером вспомогательного состава. В наш коллектив он пришел уже важным и всезнающим, но вел себя скромно. Сидел где-нибудь в углу и после каждого наставления Игнатия Аверьяновича кривил губы, будто уксусу хлебнул. Но после того как он взял режиссуру на себя, мы сразу почувствовали, что он хоть и подражает кому-то, но спектакли ставит свежее, хоть не пил чай с Качаловым и не знал всего о жизни Станиславского. Перед нами Эрик развивал такие идеи:

— Современный режиссер — это дух, нерв, мозг спектакля. Он мысленно видит его весь, от начала до конца. И поэтому должен быть тираном, деспотом, царем и богом для актеров. Артист — это инструмент, и если он мне не подвластен, я не сделаю то, что задумал.