— Коломбина!

— Из Пензы! — сказала Пелагея и села рядом.

— Где же вы учились?

— Я с пяти лет в балетной студии. А вы думаете, что балет есть только в Москве?

— И почему вы ко мне так несправедливы? То папашиным сынком обзываете, то обольстителем, теперь вдруг вам кажется, что я вашу родную Пензу унижаю.

И тут вдруг она во всю ширь раскрыла свои громадные очи, приблизила их к лицу Бориса и прошептала:

— Простите меня, дорогой! У меня сегодня дурное настроение, а тут еще ваш друг Шурик объявил: придет некто совершенно неотразимый. Вы сели рядом и сразу сказали об этом несчастном пиджаке, и я подумала: боже, неужели только этим он неотразим?

— И сразу бух меня в разряд барахольщиков…

— Э, нет! В нашем возрасте многие любят принарядиться, все дело в том, как… — Она снова печально посмотрела за окно, где в отблесках площадной елки валил и валил густой разноцветный снег. — Не огорчайтесь, дорогой? — Она хотела растрепать его волосы, но Борис невольно отпрянул от ее руки, спасая это чудо парикмахерского искусства. Пелагея расхохоталась:

— А ночью вы спите в чепце?

— В сетке.

— Тяжело вам, красивым мужчинам, — и другим, дружеским тоном: — Сейчас вы снова обидитесь, скажете, что я вас обозвала еще и красивым мужчиной, но ведь это правда!

Десять минут они весело и непринужденно разговаривали, потом дважды танцевали. В танце снова, глядя за окно своими колдовскими глазами, она тихо прошептала:

— Вот беда, вот беда!

— Что вас так беспокоит? — спросил Борис. — Всю ночь вы с тревогой смотрите за окно. Кто вас там ждет? Старый муж? Любовник с финкой? Или вы наигрываете загадочность?

Пелагея простонала:

— Ой!

И исчезла. Не то чтобы испарилась, но скользнула как тень на кухню, минуту пошепталась в передней с хозяйкой и ушла. Не мог же Борис броситься следом и даже спросить, почему, зачем, куда: не позволяла гордость. Но вечер потерял для него всякий интерес. Притворяться веселящимся он не мог. А когда кто-то высказал догадку о причине его мрачности, он не стал огрызаться, встал и ушел.

— Вы, как Поля, уходите по-английски, — сказала, прощаясь с ним в передней, хозяйка.

Умные люди в новогоднюю ночь веселятся до открытия метро, ибо нет другого средства передвижения: таксисты как угорелые носятся по городу с зелеными огоньками и почему-то не останавливаются, а презрительно объезжают всех голосующих среди шоссе. Но Борису и не нужен был транспорт: потерпев такое крушение, надо было прогуляться, подумать.

Он ничего не видел и не слышал и брел медленно, наугад, погрузив свои руки в карманы пальто, и никак не мог понять: ну почему самой невинной болтовней он вызвал такое злое отвращение у Пелагеи?.. И вдруг рядом раздался ее приветливый голос:

— Неужели это вы?

На тихой улице у большого, новенького, с иголочки дома громадной серебристой лопатой Пелагея сгребала с тротуара снег. Ей помогал довольно мрачный некто в громадных черных очках. Может быть, именно поэтому Борис остолбенел. А у Пелагеи смущение проявилось иначе, она заговорила вдруг, защебетала:

— Неужели девчонки вам сказали, где мой участок? Нет? Молодцы! Сами нашли, случайно? Поразительно! Что ж, теперь будете знать, что загадочная Коломбина — дворничиха! А тревожно она глядела за окно потому, что снег валил, а ей убирать. Хотите помочь? Ляховецкий! — крикнула она очкастому. — Прибыло пополнение, — и объяснила совсем растерявшемуся Борису: — Это доцент нашего института, он живет в этом же доме и иногда выходит мне помогать. Берите мою лопату и посмотрим, кто устоит в неравном споре. Я убираю у двух домов, но зато у меня два оклада. И все, что у меня есть, — мое, трудом заработанное. Конечно, недобрав очков на экзамене, я могла бы вернуться в Пензу к мамочке, тем более что она у меня миллионами ворочает — служит кассиршей в банке. Но я поступила на вечерний и в дворники и чувствую себя очень здоровой и счастливой. Правда, у меня нет такой фирменной куртки, но она же не ваша — папина. Неужели этого счастья — быть всем обязанным только самому себе — вы никогда не испытывали?

И вдруг то ли обозлился Борис, то ли голос далеких предков в нем заговорил, но только он снял с себя пальто, бросил его на ближайший подоконник, поплевал на ладони, взял лопату и начал с яростью сбрасывать снег с тротуара на мостовую.

ГРОЗА КОМПЛЕКСА

Вадим Гурин — продукт городской цивилизации. Из Москвы он отлучался только в Сочи и в подмосковный совхоз на уборку картофеля и даже практику проходил в городе, в заводской многотиражке, как положено студенту факультета журналистики МГУ. Путешествовал он преимущественно от дома на Полянке до Воробьевых гор. И вдруг по распределению ему пришлось отправиться за тридевять земель в Энский край, в редакцию «Энской правды».

Редактор, как все краевые редакторы, сообщил ему, что на территории, жизнь которой освещает его газета, можно расположить Францию, Испанию и страны Бенилюкса, вместе взятые, а потом три часа подряд азартно рассказывал обо всем, что на этих громадных просторах — степных и лесных — расположено и какие чудеса там творятся. Вадима до такой степени ошеломили эти картины, что на вопрос редактора о том, что же его больше всего привлекает, он честно сознался:

— Пока ничего.

— Понимаю, поискать хотите? Присмотреться к жизни? Что ж, давайте прикрепим вас прежде всего к сельскохозяйственному отделу. Земля и хлеб — они всему начало.

Сотрудники сельхозотдела, очень похожие на колхозных председателей, по-простому одетые и откровенно насмешливые, рассматривали элегантного Вадима с нескрываемой иронией. Наконец заведующий отделом спросил:

— Что будем делать, ребята? Чем загрузим новый кадр?

Пауза. Она тянулась так долго, что единственная женщина отдела пришла на выручку Вадиму.

— Вы очерки писали, товарищ Гурин?

— Случалось, — сказал Эдик и покраснел, припомнив первые робкие пробы своего пера в заводской многотиражке.

— Вот и отлично? Только что мы обсуждали, кому писать про Лидию Овсянникову, и желающих не нашлось. Вот и давайте поручим это дело столичному журналисту с высшим образованием.

Сотрудники откровенно ухмылялись. Было, видимо, какое-то женское ехидство в этом предложении. Вадима это задело.

— Согласен! — сказал он поспешно и отважно, не задумываясь о том, на что идет.

По дороге в совхоз Залужский, где работала доярка Овсянникова, Вадим упивался могуществом прессы, представителем которой он стал со вчерашнего дня. Предъявил он новенькое удостоверение, где золотом по пурпуру было напечатано «Энская правда», и начальник вокзала сам проводил его к кассе, где срочно, без очереди, ему выдали билет на проходящий скорый. Приехав на свою станцию, молодой журналист узнал, что отсюда до нужного ему райцентра еще вертолетом добираться. И что же — взяли его летчики в вертолет сверх всякой нормы. В райцентре, где он стал искать попутную до совхоза, шофер выскочил из кабины, обнял Вадима, потом распахнул перед ним дверцу машины, подсадил и сказал:

— Садись, дорогой! Я, может, всю жизнь ждал этой встречи. Есть материал!

И пока они мчались по довольно-таки ухабистому грейдеру, Вадим получил столько материала, что его хватило бы ему примерно до пятидесятилетнего юбилея. Заговорил его водитель до полуобморока.

В совхозе молодой и пронзительно деловой директор, внимательно выслушав про задание Вадима написать об Овсянниковой, уверенно сказал:

— Давно пора! — И, обернувшись к рослому человеку, с которым только что беседовал, распорядился: — Выходит, Иван Сергеевич, лучше всего ему у тебя жить. Заметано?