На сцене холодно и сыро. Что-то бормочет Чацкий, что-то верещит Софья, а Лиза просто мешает следить за ходом действия. Невыносимо. Окажись у меня такая медлительная домработница, я бы ее давно выгнал. Но театр этого не понимает и назойливо подсовывает нам этот персонаж.

Фамусов в этом спектакле просто глупый старик из другой пьесы. Из-за недосмотра режиссуры он проявляет животные страсти, брюзжит, плохо читает стихи и вообще ведет себя отвратительно и гнусно.

Напрасно некоторые критики отмечают живописное Замоскворечье за окнами, цвета клюквы и аквамарина. Не восхищаться надо этой развесистой клюквой, а отдать художника под суд. Оформление спектакля безалаберное, музыка такая, что лучше бы ее совсем не было, а режиссура ничего не понимает в театре.

Хочется спросить у маститых юбиляров: куда идет театр? Скоро ли он оставит безнадежный тупик, в который попал на наших глазах?

Знаю, после этой статьи поднимется вой и визг. Пусть. Еще Свифт не любил критиков. И правильно делал.

ЧЕЛОВЕКА ОБИДЕЛИ

От женщины ушел муж. Супруги были еще совсем молоды, зелены, неосмотрительны, и вот однажды после первой же ссоры жена сгоряча написала заявление главе учреждения, где работал муж. В этом обличительном документе было 59 пунктов. И перечислялись все грехи молодого человека. Он толкнул ее якобы случайно, и она пролила чашку чая; юной милой соседке, волокита эдакий, сказал: «Эх, где мои двадцать лет назад!» (хоть ему было немногим больше двадцати); однажды он пришел домой в половине первого ночи и на вопрос, где был, сказал: «У одной знакомой!» и так далее. К счастью, глава учреждения обладал юмором, знанием людей и умением читать между строк. Он сказал: «То, что вы из глупой фанаберии можете наговорить на себя черт знает что, это я знаю. То, что у вашей жены нет юмора, мне ясно из ее письма. Я не могу понять одного: как можно жить с женщиной, способной сразу же, без малейшего серьезного основания, написать гнусный донос…»

Молодой человек задумался. В самом деле, каких только не бывает случайностей в жизни. Ведь можно засидеться допоздна и не с друзьями, как было в прошлый раз, а. за мирной беседой с женщиной; можно, выходя из дому, и милую соседку взять под руку, если на улице гололедица; можно в раздражении, неосторожно повернувшись, опрокинуть не только чашку чая, но и кастрюлю с борщом. И в этом случае будет жалко не только борщ, но и себя. Другой, лишенный человечности начальник немедленно поднимет этот борщ на принципиальную высоту, и пойди потом докажи, что опрокинул кастрюлю нечаянно, что со знакомой ты увлеченно разговаривал обо всем на свете, даже позабыв, что она женщина, а соседку взял под руку только потому, что дворник не посыпал песком тротуар перед домом. Супруг собрал вещи и ушел от жены.

И сейчас эта старая, дряхлая, ожесточенная женщина живет одна. Но, вероятно, даже в самые горькие часы одиночества она ни в чем себя не винит, она даже и сейчас не подозревает, что причина всех ее бед — она сама, ее неуважение к чести и достоинству самого близкого человека. А стали они далекими именно потому, что у мужа и жены разные представления о чести. Ведь у одних это как бы врожденное чувство, а другие считают вполне естественным написать беспричинный донос для острастки, оскорбить, обидеть человека из озорства, облить грязью в приступе животной злобы, забывая, что даже самые мелкие проступки, в которых есть оттенок подлости, предательства, глумления над честью, люди не прощают…

В нашу жизнь вместе с образованием, истинной свободой, гражданским самосознанием пришла и нетерпимость ко всякой кривде, оскорблению личности, бесчестной клевете.

Господское высокомерие и купеческое хамство кончились вместе с представителями этого сословия, и если проявляются они где-нибудь, то как дурная отрыжка прошлого. Но разве не позорят свободного человека рабские замашки — грубость, невежество, брань, тупое издевательство над человеком? Народ говорит: не дай бог из хама пана. Но сколько еще терпят люди самых разных профессий, люди, которые ежедневно нам усердно служат — продавцы, официанты, работники транспорта, коммунальных и лечебных учреждений, — от ничтожных людей, воображающих себя панами. Щенок-мальчишка говорит «ты» старику официанту, въедливая старушка заставляет раскромсать огромный штабель сыра, чтобы получить свои особенные сто граммов, десяток недугов чувствует в себе дородный мужчина и рычит, если врач без труда устанавливает только один — симуляцию. Такие люди и к жалобным книгам прибегают редко — запись уже документ, и напраслину нетрудно установить: они поносят ни в чем не повинных людей, унижают их человеческое достоинство, чувствуя себя господами положения, тогда как на самом деле они рабы своих дурных характеров, привычек, отвратительных душевных свойств. Нетерпимостью, презрением, огнем сатиры надо окружить таких людей в нашей стране, где все служит счастью и благу человека.

Такой подлинно гражданский гнев прозвучал недавно в письме одного рабочего. Он рассказывал о чумазых, одетых в грязные, промасленные телогрейки «стилягах» навыворот, которые оскорбили женщину только потому, что она опрятно одета. Они, наверное, считают, что быть рабочим — значит ходить в промасленных тужурках и по возможности меньше умываться, чтобы все видели, какие они «труженики». Воевать с такими, как и с «ультрамодниками»-тунеядцами, совершенно справедливо призывает рабочий Третьяков, и война эта — наш общий долг.

Самый распространенный вид оскорбления личности — из озорства. Не только молодые, но великовозрастные люди с удовольствием рассказывают, как они ловко и лихо подшутили над ближним, испугали, унизили или внезапно ошеломили прохожего. Для некоторых это веселый спорт.

Недавно я с друзьями сидел и мирно беседовал в ожидании поезда в буфете на станции под Москвой. Вдруг за моей спиной выросли сразу три фигуры.

— Вставай! — закричал наиболее грозный из мушкетеров.

— Почему? Свободных мест много…

— Вставай! — взревел малый. Видимо, ничего другого он придумать не мог, а этого вопля было ему вполне достаточно, чтобы распалиться. И вдруг он померк. Из-за перегородки, где моется посуда, выглянула старушка и заворчала:

— Каждый день с вами одно и то же. Ах вы, негодяи!

Она ловко подхватила стул, изо всех сил двинула забияку по горбу. Мушкетеров как ветром сдуло. Но это было еще не все. Когда я вышел на платформу, они стояли, засунув руки в карманы, и железным строем двинулись в мою сторону, не подозревая, что за их спиной случайно оказался сержант милиции. Так и не успели порезвиться молодые люди. Пока сержант в милицейской комнате переписывад их адреса и фамилии — все они оказались заводскими рабочими, — я у них спрашивал:

— Скажите, ребята, почему вы привязались ко мне, пожилому, поседевшему человеку? Что я вам сделал, чем не понравился?

Продолжительное молчание. А когда сержант сказал: «Пишите объяснение», — главный заводила сел за стол и, не задумываясь, начал строчить, и стало ясно, что для него это вполне привычное дело. Я прочитал этот документ и изумился. За полчаса парень сначала показал себя как хулиган, нагло пристал к людям, потом как трус — сбежал от одного удара судомойки, затем прохвостом — готов был втроем наброситься на одного и, наконец; лжецом: в объяснении было написано, что мы «нецензурно выражались», распивали принесенные с собой напитки и, наконец, задевали его — отважного мушкетера. На лице его была написана твердая решимость и в дальнейшем продолжать эти развлечения за счет ближних. За такие пустяки не судят, не бреют голову и даже пяти суток ареста не дают. А на то, что он лишил покоя, отдыха, испортил хорошее настроение ни в чем не повинных людей, ему и его друзьям наплевать. А сколько их, таких наплевистов, гуляет вокруг пивных и ресторанов!