Я замедлила шаги. Ты тоже остановился. По-прежнему не говоря ни слова, мы рассматривали бронзовую фигуру — изящный изгиб талии, высокую грудь; она была изваяна, как сказали бы сейчас, топлес, но, разумеется, на классический манер — с бедер складками спускалось одеяние, распущенные волосы локонами разметались по спине.

Ее отчаяние — это отчаяние юности, подумала я. Она напоминает современную первокурсницу, которая, проснувшись в воскресенье, вспоминает, что вчера ее парень ушел с вечеринки с другой. Она уверена, что отныне стала постоянной обитательницей страны отчаяния, в которой умрет от тоски, как в пустыне умирают от жажды. Я не забыла, как болит в этом возрасте разбитое сердце. Интересно, а сегодня мое сердце еще способно разбиться? Мне пятьдесят два. Каждый, кто дожил до этих лет, знает, что все проходит. Природа наших чувств изменчива, а это означает, что разбитое сердце со временем оживает. Но что в таком случае мы называем счастьем?

Почему-то мы все стояли и стояли возле статуи. Обойдя постамент, ты нашел на нем надпись. Я приблизилась и, пока ты читал ее вслух, следила за строчками.

БЛАГО ЛИ НАША ЖИЗНЬ?

ЕСЛИ ДА, ТО СМЕРТЬ,

КОГДА БЫ ОНА НИ ПРИШЛА,

ВСЕГДА ПРИХОДИТ СЛИШКОМ РАНО.

Рассекая эпитафию, по постаменту ползла сверху вниз длинная дорожка зеленой плесени.

— Оказывается, она сокрушается о смерти, — пробормотала я. — А я всегда думала, что о любви.

— Судя по стихам, это игра, в которой нельзя выиграть, — сказал ты. — Если жизнь — благо, то мы должны печалиться потому, что скоро придет смерть и все испортит. Если жизнь, напротив, никакое не благо, а нечто вроде сурового испытания, то радоваться и вовсе нечему.

Я посмотрела на тебя.

— А ты как считаешь?

Мне не хотелось, чтобы вопрос прозвучал слишком серьезно. Но мой шутливый тон тебя не обманул. Ты протянул руку и захватил пальцами тяжелую прядь моих волос.

— Я? — переспросил ты. — Я считаю, что жизнь — это благо.

Мы шагнули навстречу друг другу. Ты взял в руки мое лицо, и холодные щеки ощутили прикосновение теплых ладоней. Я закрыла глаза.

Вскоре мы покинули парк. Ярко светилась станция метро «Темпл», в кафе и цветочных лавках было не особенно людно: час пик миновал, на улице почти стемнело. Сразу за входом в подземку мы свернули влево, на узкую улочку под названием «Темпл-плейс», уходящую в сторону от реки. Постепенно сужаясь, Темпл-плейс превращается в Милфорд-лейн. Она и привела нас к крошечному скверику с обозначенным кирпичными столбиками входом, за которым открывались сбегающие вниз каменные ступени.

— Отсюда можно выйти на Стрэнд? — спросила я. Раньше я никогда здесь не была.

— Можно, — ответил ты. — Чуть ниже Королевского суда.

Но на уме у тебя были не Королевский суд и не яркие огни Стрэнда. Ты повернулся ко мне. Одна рука легла на мой затылок, пропуская волосы между пальцами, вторая нащупала плечо. Ты прижался ко мне губами, одновременно притиснув меня к стене справа от входа. Я невольно вздохнула. Ты остановился и осмотрелся кругом уже знакомым мне внимательным цепким взглядом, который ты называл «оценкой риска». Справа от тебя — и, соответственно слева от меня — возвышалось здание, но ни одно из окон не смотрело на нас. С другой стороны висела камера видеонаблюдения, но она была направлена не на нас, а на другую дорожку. Ты поцеловал меня, коротко и уверенно, затем немного отодвинул голову назад, чтобы иметь возможность смотреть по сторонам, в то время как твоя рука скользнула мне под пальто, раздвигая бедра. «О-ох…» — вырвалось у меня, и на этот раз это был скорее стон, а не вздох, глубокий и сильный, исторгнувшийся откуда-то из самого нутра.

В этот момент мы услышали быстро приближающееся шарканье подошв по камню. Мы отпрянули друг от друга, и полы моего пальто вернулись на место. Я испуганно ахнула, мимо нас по ступенькам пробежал молодой человек в деловом костюме, нырнул в садик и исчез в направлении метро, даже не взглянув на нас. Ты смотрел в другую сторону. В сквере совсем стемнело, и лишь когда ты снова повернулся ко мне, я заметила у тебя в руке сигарету.

— Я не знала, что ты куришь! — Мой голос еще дрожал от сознания пережитой опасности.

— Я не курю. — Ты пожал плечами и убрал сигарету в карман. — Я всегда держу в левом кармане одну сигарету. Очень удобно, чтобы объяснить, что ты не бесцельно слоняешься, а вышел покурить. Всегда можно подойти к кому-нибудь и спросить огоньку. Газеты тоже подходят. Никто никогда не обращает внимания на человека, читающего «Ивнинг стандард». Никто не спрашивает, что он делает на улице. Просто читает газету.

Опять послышались шаги. Две девушки в коротких юбках и куртках спускались по лестнице, стуча каблуками и оживленно болтая. Одна из них на ходу окинула меня презрительным взглядом, как будто подумала обо мне что-то нехорошее — если обо мне вообще стоило думать.

Ты взял меня за руку.

— Пойдем. Я хотел тебе вставить, но тут слишком людно.

* * *

Мы вернулись к станции подземки. Ты остановился и сказал: «Ну что, давай?» — и я поняла, что ты собираешься проститься. Я спущусь в метро, а ты отправишься по своим делам. Я пришла в замешательство — с чего это ты вдруг так заторопился. Если бы нам удалось уединиться в скверике, ты не думал бы о срочных делах. Ты занимался бы мной.

— Да, конечно, — сказала я, — поеду. Пока, завтра созвонимся, — и быстро развернулась. Мне хотелось уйти первой. Я отошла не больше чем на два шага, когда ты догнал меня и взял за руку.

— Эй… — сказал ты.

Мы стояли лицом друг к другу. Я опустила взгляд на твои ботинки. В конце концов, в какие игры мы тут играем? Мы взрослые люди. Это смешно.

— Ты ведь уже бывал там раньше, правда? — тихо спросила я и только тогда сама поняла, что меня беспокоило. Я думала, мы просто гуляем по набережной королевы Виктории, но ты точно знал, куда мы направляемся. У тебя был план. Может даже, ты специально опоздал: чем темнее будет, тем больше у нас шансов воспользоваться уединением в аллее.

Ты вздохнул. Этот вздох заставил меня почувствовать себя ребенком.

— Послушай… — начал ты.

Я ждала, не собираясь тебе помогать. Мне надоело делать вид, что я отношусь к нашей связи так же легко, как ты.

— Ты меня уже знаешь, — снова вздохнул ты и прошелся рукой по волосам. На лице мелькнуло выражение мольбы. Вокруг сновали люди — обычные люди, которые торопились домой. Они пробегали мимо, не обращая на нас внимания.

— Значит, ты специально выбираешь такие места? — спросила я нарочито небрежным тоном — не хотела, чтобы ты испугался и начал лгать.

— Ну да, — сказал ты. — Специально. Я всегда…

— То есть это у тебя вроде пунктика?

— Что-то в этом роде. Просто меня это заводит. Автомобильные стоянки, туалеты, улицы, ну, не знаю. Мне кажется… — Ты беспомощно взмахнул руками.

В моей голове пронеслось множество вопросов, в том числе такой: знает ли об этом твоя жена? А ей ты предлагал что-нибудь подобное? И еще один: так сколько женщин было у тебя до меня?

Ты по-мальчишески передернул плечами, посмотрел на меня и состроил гримасу.

— Мне кажется, ну, не знаю, наверное, это какое-то извращение, плюс фактор риска… Понимаешь, я думаю, это своего рода зависимость. Многие люди занимаются чем-то похожим. Всем иногда хочется острых ощущений, правда же? Взять хоть моих коллег… Разница только в том, какую форму принимает стремление к риску. Один, например, по выходным летает на параплане. Каждый раз по приземлении ломает ключицу. А у него четверо детей. Я, по крайней мере, не прыгаю со скал.

Нет, подумала я с горечью, ты просто уговариваешь других прыгнуть.

В сгустившейся темноте вечера мы стояли у входа на станцию «Темпл». Было гораздо холоднее, чем обычно в это время года. Мне пришло в голову, что меня вовсе не возбуждает перспектива быть захваченной врасплох. Скорее наоборот. Меня возбуждает мысль о гостиничном номере, накрахмаленных белых простынях, мягких диванах, приглушенном свете, зеркалах, в которые мы можем смотреться, об анонимности и уединенности, о том, чтобы укрыться где-нибудь, где никто не может меня найти… Но вслух я сказала: