Вечером он ел в «Текле». Тихая музыка, кажется струнный квартет давно умершего композитора, паста, бутылка красного вина. Он несколько раз напивался в гимназии, в конце восьмидесятых, тогда ассортимент был небогат, красное вино только в фильмах и посольствах; каково это — снова напиться вдрызг, подумал он, посмотрел меню, внимательно изучил карту вин, возможно, именно воспоминание о тех дерзких днях привело к тому, что он заказал целую бутылку — не половину, не бокал, — и, возможно, поэтому не мог посчитать ни плавающих в море рыб, ни льющихся из глаз слез: когда принесли еду, он уже выпил не менее половины бутылки. После двух бокалов начал моргать, как и мы. После трех — стал оглядываться вокруг и кивать другим гостям: их было пятеро, не считая его, вон там у окна сидел врач Асбьёрн. На седьмом бокале он подозвал Элисабет и сказал очень тихо и очень осторожно, словно расставляя слова руками: я кое-что о вас знаю, и тут его вырвало на стол, еду, пол, немного попало и на нее, на зеленую кофту. Аки с удивлением посмотрел на рвоту, затем в лицо Элисабет и сказал: я не мог посчитать рыб.

Безусловно, было бы уместно сказать, что Аки, который не мог посчитать рыб и слезы, катился по наклонной плоскости и поэтому утратил способность управлять своей жизнью. Он каждый вечер ел в «Текло, и мы сначала думали, что это часть расследования: Элисабет натура сложная, двуличная, и требуется время, чтобы к ней присмотреться, возможно, Аки тоже так думал, самообман — одно из самых сильных свойств человека. Он быстро и уверенно увеличивал количество выпитого, на пятый вечер справился с бутылкой красного вина, на седьмой его уже не рвало, и тогда он прибавил еще коньяк, около часа поплелся в дом Гуд-мунда и Сольрун, в полдевятого был уже в офисе, молчаливее обычного, заперся, но время от времени из кабинета доносился звук работающего компьютера. Аки, однако, не выглядел как опускающийся человек, был даже еще элегантнее, безупречнее, ел так рассудительно и деликатно, что мы чувствовали себя неотесанной деревенщиной рядом с высокородным господином. Конечно, мимо нашего внимания не прошло, что он каждый вечер напивается почти до чертиков, однако мы связали это со скукой, с тем, что, оказавшись посреди монотонной рутины, он скучал по кинотеатрам, спектаклям, концертам, тосковал по жужжанию жизни. В деревне, конечно, вовсю работает скотобойня, проходят кинопоказы Кидди, но что это по сравнению с кровью в жилах столицы, к тому же дни здесь короче, а ночи длиннее, поскольку приближается зима. Десять рук беспокоились за Аки, знали, что с честными мужчинами, которые постоянно оказываются поблизости от Элисабет, к тому же пьяными, никогда не бывает ничего хорошего — она лукавее самого дьявола.

Но что мы знали: ничего.

Через девять суток после того, как Аки не удалось посчитать рыб в море, он сидит на своем месте в «Текле»: он уже позвонил в столицу, нужен короткий отпуск по состоянию здоровья, сказал он, сердце прихватило, и послал справку от врача.

И вот вечером в четверг, ровно за неделю до того, как женщина в деревне пойдет в ванную с синим линолеумным ножом, у Аки на столе лежит толстая стопка бумаги; вы написали роман, спрашивает Элисабет, тонкие губы Аки размыкаются, и на его лице появляется выражение хищника, он кладет изящную руку на бумагу и говорит: это о вас. Точная оценка вас как личности, вашей деятельности, вы здесь вся, и ничего не упущено, хотите почитать? Откинувшись в кресле, он потягивает итальянское красное вино из Фоджи, она выхватывает несколько листков из середины стопки, читает не более десяти секунд и произносит: здесь же цифры. Разумеется, без них мы уязвимы, на них держится все. Она трясет головой, вы ошибаетесь, я сделана из слов, вам что принести поесть?

Вечер четверга, и в общественном доме Кидди показывает хороший триллер, поэтому посетителей в «Текле» не очень много: Аки, Арнбьёрн и еще четверо. Арнбьёрн в «Текле» завсегдатай, он живет один и всегда жил, вечером надевает красную бабочку, наносит лосьон после бритья на пухлое лицо, иногда погружается в раздумья и напоминает грустного медведя, его место возле углового окна, осенняя темнота с одной стороны, виски с другой, как-то так. Хорошо быть навеселе, одно из лучших ощущений в этом мире: твой внутренний ландшафт немного меняется, вещи обретают другую природу, люди двигаются иначе. Арнбьёрн попытался разговорить Аки, у них есть кое-что общее: оба с университетским образованием, холостяки, оба в деревне, обоим пятьдесят, у ровесников с годами все больше общего, когда мы достигаем пятидесяти, прошлое становится неотступной частью нашей жизни. Аки никого к себе не подпускал, но вечером этого четверга все иначе, у него с собой стопка бумаги, он смотрит вслед Элисабет, исчезающей в кухне, и, похоже, очень недоволен ее невниманием, вечер сгущается, он опустился на деревню, на крыши домов. Аки уже допил бутылку красного вина, приступил к коньяку, он садится рядом с Арнбьёрном, который закрывает книгу, английский перевод французского писателя Андре Жида, Аки предлагает ему виски, давай четверной, говорит он Элисабет, но не отводит взгляд от Арнбьёрна, они с доктором чокаются и пьют, Аки не похож сам на себя, он хочет говорить, слова из него так и льются: где ты был, когда убили Леннона? что, ты думаешь, написано вот на этих листках? как ты полагаешь, можно посчитать рыб? а слезы? а в Милане был, с женщиной когда в последний раз спал, полагаешь, в этой деревне можно жить, что, думаешь, написано на этих листках? Арнбьёрн пытается на все отвечать, но зачастую находит нужные слова с большим опозданием, Аки не ждет, он несется дальше, замолкает, только когда Арнбьёрн переходит к смерти Леннона, растроганный до слез, пуля, поразившая мою молодость, говорит он, чуть не плача, виски у него с одной стороны, осенняя темнота с другой, она накрывает деревню, заволакивает небо, простирается далеко в космос, слезы, произносит он поздним вечером, уже ночью, это язык боли. Аки не отрываясь смотрит на Арнбьёрна, подносит бокал с коньяком к губам, опрокидывает содержимое, двойной «Реми Мартин ХО», поперхнувшись, кашляет, встает, смотрит на Арнбьёрна, пока мир успокаивается, выходит в темноту, оставив пачку листков на столе, и Арнбьёрн к ней тянется. Аки всю ночь не спит, сидит в гостиной и пьет вино из запасов Сольрун и Гудмунда, вероятно, он рожден для выпивки, наделен большими способностями в этой области, содержимое бутылки непрерывно уменьшается, однако он говорит почти четко, когда в четвертом часу приходит Гудмунд, садится напротив своего гостя, зевает, ждет, пока сон покинет его тело, наливает себе немного и говорит: ты здесь сидишь и пьешь. Как же нам все-таки свойственно говорить очевидное, однако не стоит обманываться: за словами может скрываться вопрос о последнем аргументе. Аки это понимает, он знает, что на самом деле Гудмунд спрашивает, почему он там сидит, какие события в жизни, какая боль, тоска, какое отчаяние усадили его в кресло и дали ему в руки бутылку, когда за окном висит ночь, черпая свою силу и темноту из космической бездны. Как минимум, отвечает Аки, прилаживая запонку на рубашку, все идет прахом, и затем непроизвольно добавляет: я не смог посчитать рыб. Гудмунд сидит со своим гостем, ночь идет, они пьют, Аки — значительно больше, говорят мало, но играют в шахматы; что идет прахом, спрашивает Гудмунд, если бы я только знал, отвечает Аки, и когда около шести приходит Сольрун, он спит на диване, а Гудмунд в кресле, между ними шахматы в беспорядке, бутылка виски, два стакана, за окном низко висит луна, желтая и не желтая одновременно, она, похоже, вот-вот упадет, и только мороз удерживает ее на темном западном небе. Сольрун накрывает Аки одеялом, будит Гудмунда, и они уходят в спальню, через час нужно будить детей, за целый час в кровати можно многое сделать, и она говорит: будем держаться за руки, пока луна не упадет с неба.

Когда Аки проснулся, он был в доме один, день проник в окно гостиной, шахматы в беспорядке, виски исчезло, на столе записка: «Бери все, что хочешь, лучше что-нибудь с кухни. Рекомендую сквашенное молоко с хлебом. Я не могу запретить тебе пить, ты взрослый человек, но с твоей стороны это неразумно. Чувствуй себя как дома. Сольрун».