Вскоре после того, как Маттиас приступил к работе на складе, он повесил большую карту мира в торговом зале, она напоминает нам, что мы — часть целого, сказал он. Нам нравится рассматривать карту, но просто поразительно, насколько Европа, оказывается, маленькая: Швейцария, например, едва различима, однако там есть озера и очень высокие горы. Гауи принес на склад красивую четкую карту Европы и попросил повесить ее рядом с картой мира, чтобы уравновесить, как он выразился. Маттиас не внял его просьбе и вместо этого повесил большую карту нашего округа. Так что теперь нас на складе ждет не только мир, но и наш округ; на прилавке стопка открыток, которые Элисабет купила в огромном количестве во время их с Маттиасом летней поездки в Германию и Чехию. Маттиас, Давид и Кьяртан призывают покупателей взять себе открытку и повесить дома на видном месте, например на холодильнике. Все открытки одинаковые, на них цветные фотографии японских макак, сидящих в горячих источниках, и только головы торчат наружу. Обезьяны сбегаются в источники, когда холодает, сидят в них целыми днями, лишь головы торчат, вокруг мороз и сильный ветер, только голод сгоняет макак с места, но, насытившись, они тотчас возвращаются обратно. Маттиас не устает объяснять, что мы на самом деле как эти обезьяны, разница лишь в том, что нам не нужно выбираться за едой — благ цивилизации у нас выше головы. Однажды на склад зашел Астроном и взял десять открыток, сказал, что пошлет их своим зарубежным коллегам; хотелось бы узнать, что он написал венгерке — как сказать «я скучаю по тебе» на латыни? Рассматривая фото обезьян, Астроном очень смеялся — как же хорошо смеяться, иногда неописуемо хорошо. Но жизнь идет в разные стороны, а потом заканчивается на середине предложения; иногда нет ничего лучше, чем проснуться рано утром только для того, чтобы смотреть на поверхность моря, и пускай время течет.

Море, чашка кофе, болтливая гага, галька, уходящая под воду, а потом всплывающая подышать. Только и делаю, что дышу и думаю о тебе. Нам осталось довести до конца еще одну историю или, вернее, проследить еще одну предрешенную судьбу, рассказать о событиях, которые происходили весной и летом до того, как Элисабет демонтировала буквы и в деревню приехал Аки, мы не захотели придерживаться хронологии или не смогли. Еще одна история, потом все закончится и в то же время нет…]

Турид высокая и сильная, она отвечает на звонки в медпункте, принимает людей, отпускает лекарства в аптеке, организует распорядок дня для Арнбьёрна, скрашивает дни медсестры Гудрид, которая часто впадает в депрессию и бродит в отчаянии, не в силах справиться с рутиной. У Турид светлый нрав, ее кожа дышит радостью; теплое отношение Турид и сила ее внутреннего света не раз пробуждали в нас надежду на то, что жизнь не такая уж треклятая, что в нашем существовании есть какая-то искра. Иногда Турид смеется так громко и звонко, что у нас внутри все дрожит.

Но за смехом, за силой света и теплом скрывается горячее желание, которое никогда не исполнится: ей тридцать пять, она выше ста восьмидесяти сантиметров, крепкого телосложения, но не толстая; далеко не всем мужчинам комфортно с ней танцевать из-за ее роста; несколько лет она думала о том, чтобы покинуть деревню, переехать, последовать за своим тайным горячим желанием, которое уже начало вызывать у нее бессонницу и даже подтачивать радость бытия. В нашей деревне ведь всего четыреста душ, еще пятьсот в окрестностях, так что возможностей найти мужа, партнера, спутника жизни у высокой тридцатипятилетней женщины совсем немного. Она дважды просыпалась у Арнбьёрна, один раз он у нее, но между ними не было ничего серьезного, никакого глубокого чувства, только так, способ заполнить время, заполнить жизнь. Она танцевала с Бенедиктом, однажды поцеловала его — это было на новогоднем балу, на сцене «Хорошие сыновья», — затем они встретились в кооперативном обществе и обменялись несколькими словами, потом она сидела за ним наискосок на февральском кинопоказе Кидди. Но одним пасмурным мартовским вечером, когда моросил густой дождь и время клонилось к одиннадцати, Турид неожиданно появилась во дворе у Бенедикта.

Очень темно, свет соседних домов утонул в густом тумане, Бенедикт с собакой одни во всем мире, оба не большие любители читать, устали от телевизора, ничто по радио их не трогает, пойти спать не выход, изморось, похоже, поглотила сон и благожелательность Бенедикта. Они сидели в гостиной, вернее, пес лежал и следил за своим хозяином, который потирал руки, возможно, чтобы почувствовать тепло собственной жизни. Вдруг послышался шум приближающейся машины. Свет фар, конечно, почти утонул в этом тумане, но это машина, чтоб мне провалиться, к дому подъезжает машина, так поздно, а где машина, там и человек, жизнь из плоти и крови, тепла и голоса. Пес вскочил, Бенедикт медленно поднялся, прошел на кухню, выглянул в окно. И что это за машина, спросил он вполголоса, но пес не ответил, он уже стоял у двери и хотел выйти во двор, выяснить, в чем дело, обнюхать покрышки, пометить их и тому подобное. Он царапался в дверь, желая объяснить хозяину, что нужно открыть, но Бенедикт лишь смотрел в окно и открывать не спешил: открытая дверь означает, что вход в дом свободен. Человек — странное существо, он может быть одинок и страстно желать общения, но как только кто-то появляется, все переворачивается, и он больше всего хочет, чтобы его оставили в покое, наедине с собой — так происходило и с Бенедиктом. Он стоял у кухонного окна и смотрел, как Турид подходит к дому, в руках у нее небольшая коричневая дорожная сумка! Бенедикт что-то пробормотал себе под нос. Она постучала, собака залаяла. Надеюсь, я не разбудила, с улыбкой спросила Турид, когда Бенедикт наконец открыл дверь, но не настежь. Он смотрел ей через плечо, его взгляд заблудился в темной измороси, словно они никогда и не танцевали вместе, словно она не стояла к нему так близко, что ее губы касались его левого уха. Можно мне войти, спрашивает Турид, глядя на пса, словно просит разрешения именно у него и надеется услышать положительный ответ — собаки обычно рады гостям; пес смотрел на нее веселыми карими глазами и изо всех сил вилял хвостом; чертово социальное существо, думал Бенедикт, глядя на сумку и не зная, что сказать и что сделать, удивленный такому ее появлению, он не решался обрадоваться, почти уверенный в том, что она пришла исключительно из жалости, наверное, состоит в какой-то религиозной группе, и в сумке религиозные брошюры. Я уже думал пойти спать, сказал он наконец, взявшись за дверь, пес поочередно смотрел на двух склонившихся над ним человек с идиотски радостным видом, свесив набок язык, затем выбежал во двор обнюхать покрышки. Бенедикт недовольно следил за собакой и чувствовал себя беззащитным; впусти меня на десять минут, а потом я уйду, если ты захочешь, сказала она.

ВЕНЕДИКТ. Целая сумка для десятиминутной встречи — тебе понадобится грузовик, если решишь переночевать.

У нее довольно большой рот и толстые губы. Темные короткие волосы намокли под дождем; она оставляет на крыльце дорожную сумку, медленно снимает высокие кожаные сапоги сорокового размера. Мало что может сравниться с чашкой кофе поздним вечером, говорит она в спину Бенедикту, следуя за ним в коридор; кухня сразу по правую руку, но он проходит в гостиную: так формальнее, думает он, — держит дистанцию. Гостиная не очень большая и ничем не примечательная, он смотрит там телевизор, слушает музыку или просто сидит, глядя прямо перед собой, говорит с псом, читает что-нибудь историческое. Коричневый диван, два кресла в том же стиле, музыкальный центр и колонки, большой старый шкаф из красного дерева, на нем выструганные фигурки животных: лошадей, овец, собак, тюлень и лиса, все видавшие виды: его мать занималась этим лет тридцать назад, а потом умерла, вскоре после нее — отец, так иногда бывает. Вот это гостиная, говорит Турид; они стоят бок о бок и разглядывают комнату, словно оценивая, Бенедикт под метр девяносто. Она садится на диван и осторожно спрашивает: ты не хочешь тоже присесть; нет, отвечает он, но при этом садится в кресло перед телевизором, затем поворачивается к Турид левым боком, чтобы смотреть ей в лицо искоса. Не бойся, я надолго не останусь, я же сказала: десять минут, обычно я держу свое слово, такое у меня хобби. Она улыбается: крепкие прямые зубы, красные губы, — но он лишь косится на нее, не хочет смотреть ей в глаза, она ведь может принять это за интерес, кроме того, он редко оглядывается по сторонам из-за носа, выпирающего, будто важное сообщение. Иногда он буквально ненавидит свой нос; глядя прямо перед собой, он его почти не замечает, но стоит ему отвести глаза в сторону, как он тут же появляется: красный, уродливый, невероятно большой. Это объясняет прямой взгляд Бенедикта, а также его давно сложившуюся репутацию человека решительного, уверенного в себе и волевого.