В конце 1984 года наконец-то появились сдвиги: мои попытки проникнуть в архивы стали давать результаты, главным образом, благодаря содействию советских друзей. Узнав, что я разыскиваю своего предка-декабриста, они с типично русским великодушием кинулись помогать мне: ходили по библиотекам, где доставали бесценные книги, знакомили меня с историками, предлагали бесплатные добрые советы. Фролов был бы безмерно удивлен, узнай он, какое количество дверей, обычно закрытых для иностранцев, открывалось постепенно для его американского потомка.

Мой коллега Джим Галлахер как-то сказал мне:

— Москва — настоящая свалка. Но на каждой свалке можно отыскать сокровища…

Беда в том, что большинство иностранных корреспондентов слишком поглощены каждодневной рутиной, чтобы разыскивать эти сокровища.

Как-то вечером к нам пришел в гости один хороший друг — математик, потерявший работу после того, как собрался эмигрировать. Он выглядел чрезвычайно возбужденным, когда, достав из портфеля кипу бумажек, объявил, что наконец-то ему удалось найти номера документов, имеющих отношение к аресту Фролова в 1826 году. Цифры, занимавшие несколько страниц, были похожи на какой-то секретный шифр: "Фонд 1, опись 1, дело 6285, 6287, 9708, 9769,10347…" Казалось, перечисление будет длиться вечно!

На следующее утро с большой неохотой я отправился вместе с этими цифрами в исторический архив, откуда потом в течение нескольких дней мне регулярно сообщали, что такие-то и такие-то номера у них не числятся. Это меня очень разочаровало: я решил, что там просто не хотят допустить меня к материалам.

Все бы так и заглохло, если бы другой мой знакомый не пригласил меня нанести визит его теще, у которой, по его словам, была одна из лучших коллекций в Москве, связанных с движением декабристов…

Снежным январским днем я подъехал к станции метро "Новокузнецкая", где я встретился с Ильей, московским интеллектуалом, который провел четыре года в тюрьме и ссылке по необоснованному обвинению в том, что иконы, которые он приобрел, были крадеными. Мы прошли по Климентовскому переулку, мимо церкви Утешения Всех Скорбящих, спотыкаясь о ржавые трубы, оставшиеся после летнего ремонта отопительной системы, свернули еще в один переулок и подошли к многоквартирному темно-серому дому с аркой. Лифт неуверенно поднял нас на четвертый этаж.

Илья открыл входную дверь своим ключом, познакомил меня с женой и сразу провел в библиотеку. Эта сравнительно большая комната с паркетным полом, темными панелями и боковыми светильниками наверняка могла бы числиться среди сокровищ, о которых говорил Галлахер. На книжных полках, высящихся от пола до потолка, размещались такие редкие издания, как восьмидесятишеститомный энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона в кожаных переплетах, вышедший в конце прошлого века, шестьдесят четыре тома Большой Советской Энциклопедии в двух изданиях: двадцатых — тридцатых годов, под редакцией Николая Бухарина, и в наиболее позднем — семидесятых годов. Здесь были также бесчисленные воспоминания декабристов, написанные после объявленной им в 1856 году амнистии, и монографии видных ученых — таких, как историк Милица Нечкина. Илья сказал мне, чтобы я чувствовал себя как дома (его тещи не было в квартире) и возился тут столько, сколько хочу.

/

Мое внимание сразу же привлекли три тома зеленого цвета, вышедшие из печати в 1975 году, — их я раньше нигде не видел. В них была нумерация личных дел на более чем тысячу арестованных когда-то декабристов. Я ухватился за последний том и нашел там в конце целых шесть Фроловых, включая Александра Филипповича. Напротив его имени стояло около семидесяти пяти цифровых обозначений, многие из которых показались мне уже знакомыми. Когда же я взглянул на заглавную страницу каталога, то понял, почему в архиве не могли найти для меня папки по тем номерам, которые я им дал. Просто я указал неправильное место их нахождения.

Документы Фролова хранились в Военно-историческом архиве, в Лефортове, в помещении, находящемся на расстоянии брошенного камня от тюрьмы КГБ. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что я теперь знал место, где они были, плохо, потому что вряд ли мне когда-нибудь разрешат познакомиться с ними.

В течение нескольких последующих дней я все прикидывал, как бы проникнуть в военный архив. В конце концов в голову пришла такая мысль: одновременно с официальной просьбой я выскажу намерение подарить им копии неопубликованных документов генерала Юрия Данилова, относящихся к Первой мировой войне. Правда, некоторые мои друзья пытались отговорить меня от подобной тактики, приводя как аргумент, что все равно все документы, которые оставил после себя "ле женераль" Данилов, будут приговорены к закрытому хранению, поскольку он был "белым" офицером. Но я, так или иначе, считал нужным, чтобы бумаги Данилова покоились на русской почве. Пускай они будут недоступны в настоящее время, быть может, лет через сто или… Кто знает?.. Во всяком случае, это будет хоть каким-то знаком моей благодарности друзьям, которые так помогали мне.

* * *

12 апреля неожиданный телефонный звонок приостановил на время мои поиски архивных документов и привел меня к первой настоящей конфронтации с КГБ.

Руфь сняла трубку и услышала голос женщины, которая, не назвав себя, быстро произнесла по-английски:

— У Вашего друга, Давида Моисеевича, сердечный приступ, состояние серьезное, но видеть его Вам ни в коем случае не следует.

Без дальнейших объяснений женщина прервала разговор. Знакомство с доктором Давидом Моисеевичем Гольдфарбом, известным ученым, началось вскоре после моего прибытия в Москву, в 1981 году. Номер его телефона я получил буквально за несколько минут до отъезда из Вашингтона от его сына Алика. Молодой Гольдфарб эмигрировал в Израиль в 1974 году, а затем приехал в Нью-Йорк, где стал профессором Колумбийского университета.

Его отец, как я вскоре понял, был удивительным человеком. Если бы не еврейское происхождение, он наверняка стал бы лауреатом Ленинской премии за свои открытия в области генетики, среди которых был недорогой способ экранного тестирования десятка детских болезней, так и названный "Методом Гольдфарба". Проницательный в вопросах политики, он во всем был честен и смел. Мы регулярно встречались, обсуждали насущные вопросы и чем больше беседовали, тем больше я начинал ценить его умение проникнуть взглядом в самую глубь системы, которую он неплохо узнал за свои шестьдесят лет. Руфь называла его "мой старый мудрец".

Он родился в 1921 году в семье еврейского учителя в Житомире, в том самом украинском городе, где за много лет до того был арестован Александр Фролов. Семье удалось пережить послереволюционные погромы, а затем она подалась в Москву, тем самым избежав голода 1921–1922 годов. Единственной школой-интернатом, куда глава семьи мог определить своего сына в те годы, была частная балетная студия Айседоры Дункан, знаменитой американской танцовщицы, чей брак с поэтом Сергеем Есениным закончился, как известно, его самоубийством в 1925 году. Впоследствии Давид перешел в государственную школу, которую блестяще окончил в 1936 году, чтобы затем учиться дальше. Первый год его пребывания в Московском университете совпал с началом великого террора, который не мог не задеть и учебные заведения. Юноша хотел изучать историю, но по совету одного профессора стал заниматься медициной, которая, как известно, несколько дальше отстоит от политики. Давид Моисеевич вспомнил и привел мне слова того профессора истории: "Вы, вчерашние дети, выбрали для себя торную тропу. Вы должны будете постоянно помнить, что можно и чего нельзя говорить. Должны будете отдавать себе отчет, что сегодняшние ваши понятия могут завтра стать совершенно противоположными…"

Эта двойственность — о чем можно сказать, и что нужно говорить — стала самой насущной и мучительной проблемой советской жизни.