— Ни один народ в мире так не любит поэзию, как русские, — сказал я, проходя по дубовой аллее. — И Россия всегда убивала своих самых талантливых сыновей.

Мой спутник промолчал.

Мы прошли мимо православной церкви желто-белого цвета. У ее стены стояла крышка гроба, покрытая красным и черным крепом. Внутри, в помещении, озаренном светом свечей, священник читал молитву над открытым гробом. Родственники покойника — женщины в черных платках и мужчины, обнажившие головы, — молча крестились. У могилы эта древняя церемония повторится. Родные поцелуют лоб усопшего в последний раз, крышку приколотят к гробу, и он будет медленно опущен в яму. Провожающие бросят по горсти земли в могилу и пойдут домой выпить в память о навсегда ушедшем, разговаривая о его достоинствах.

Вдруг Святослав Александрович остановился.

— Вот! — вскричал он, драматически указывая на участок, мимо которого я раньше проходил много раз.

— Могила Фролова!

Я был поражен. Передо мной на каменной плите стоял ’ приземистый куб красноватого гранита, размером около метра с каждой стороны. Куб был увенчан отполированным полушарием на четырех опорах. На каждой был высечен светильник, из которого вились струйки дыма, уходящие в полушарие. Оно, в свою очередь, было украшено созвездием. У памятника росли большой куст и дерево, а весь участок был окружен железной изгородью черного цвета. Здесь, под этим монументом лежали останки Александра Фролова, предка моего, предка Бабуты и Сержа, предка Миранды и Калеба.

Все эти годы, пока я жил и работал в Советском Союзе, мой интерес к моему роду был чисто умозрительным. Рассказы Бабуты были захватывающими, но как бы из вторых рук. А то, что я почерпнул в колледже, пришло из книг. Здесь же я получил непосредственно личное, эмоциональное подтверждение своего русского происхождения. Я мог быть американцем и принадлежать Соединенным Штатам, как этого хотел Серж. Меня и простых русских могли разделять географические расстояния и паспорта. Но я не мог бы стоять здесь, если бы не было Фролова. И я знал, что мои изыскания выльются во что-то более значительное, чем общие слова Бабуты.

Святослав Александрович нарушил молчание, сказав, что он хочет прочитать стихотворение, написанное им самим. Это был такой замечательно русский жест, что я был тронут до глубины души. Он отошел от могилы, распрямился и, обратясь ко мне, прочитал примерна следующее (насколько я запомнил):

Я был потрясен. Любовь моего спутника к родине была намного глубже, чем провозглашалось в пустопорожних лозунгах, выкрикиваемых на Красной площади 1 Мая.

Я внимательно осмотрел могилу. Белая мраморная дощечка гласила, что Александр Фролов умер в 1885 году в возрасте 81 года. На этом же участке покоились декабрист Бобрищев-Пушкин и жена Фролова. Ее звали Евдокия Николаевна Макарова, и она умерла в 1901 году, когда родилась моя мать. Я также увидел здесь могилы двух братьев Бабуты, о ком она часто рассказывала. Гавриил умер в 1947 году, и Александр в 1942, в тот год, когда мы получили последнее письмо из Москвы.

Я подумал о необычности памятника Фролову. Светильники и струйки дыма наверное символизировали стремление к свободе от крепостничества и тирании, звезды говорили о надеждах, пусть не исполнившихся, но вечных. Зная немного жизнь Фролова, я удивился, памятник был таким замысловатым. Это ставило передо мной новые вопросы, требующие разрешения. Мог ли Фролов быть важным стратегом движения декабристов? Быть может поэтому он получил такой суровый приговор? Или он стал знаменитым потому, что прожил такую долгую жизнь, был, так сказать, старейшиной среди мятежников? Или его дети просто захотели прославить его сверх меры? Я должен был все это выяснить.

Поглядев еще раз на памятник, я только теперь обратил внимание на три красные розы и веточку зелени. Кто-то еще посещал могилу. Но кто? Незнакомец? Или исследователь и поклонник декабристов? Боже мой! Кто-то еще интересуется судьбой и памятью Фролова, как и я. Быть может, у меня есть родственники, и сейчас живущие в Москве?

В понедельник, 1 сентября, меня не вызывали на допрос. Это было хорошо, потому что позволило мне собраться с мыслями. После еще одной бессонной ночи я чувствовал себя как натянутая струна. Даже заботы Стаса действовали мне на нервы. Он продолжал уверять меня, что в Лефортове имеются большие удобства. Например, в тюремном магазине можно заказывать продуктов и товаров (таких как хлеб, масло и зубной порошок) на 10 рублей в месяц. Библиотека здесь лучше, чем в какой-либо другой тюрьме, потому что, как он сказал, "все книги были конфискованы у интеллектуалов". Все выглядело так, как будто мой сосед подготавливал меня к длительному пребыванию здесь.

— Потом, — сказал он, — мы закажем каталог книг, целых две папки, и Вы сможете выбрать кое-что для себя. Я лично получаю семь книг каждую неделю и стараюсь прочитывать по одной в день. А пока, пожалуйста, берите любую из тех, что есть у меня.

Я уже начал терять счет времени. Пока у меня не отобрали часы, я и не подозревал, как завишу от них. Теперь я как бы потерял равновесие, что, конечно, было запланировано. Даже когда мне нечего было делать, я все же хотел знать, сколько времени осталось до следующего события, будь то трапеза или допрос. Стас хвалился, что он может угадывать время с точностью до получаса. Он говорил, что день заключенного регулируется временем приема пищи: завтрак в восемь утра, обед в час дня и ужин в пять.

— Нужно также смотреть на часы над столом охраны, когда Вас выводят из камеры, — добавил он.

Я решил последовать совету Стаса и взял для чтения биографию Ивана Мичурина, русского селекционера, который заложил основы знахарских генетических теорий сороковых — пятидесятых годов, согласно которым приобретенные черты могли наследоваться. Я сел на койку и стал механически перелистывать страницы. Мне было очень трудно читать отчасти из-за того, что у меня не было очков для чтения, ну и потом просто потому, что я не мог сосредоточиться. Как я ни пытался, я был не в состоянии подавить тревогу больше, чем на 10–15 минут.

Перспектива дальнейших допросов висела надо мной тяжелой тучей. Я знал, что Сергадеев постарается использовать любую уловку из анналов КГБ, чтобы представить меня как шпиона. Сидя в своем подвале, я "видел" его в окружении советников в комнате, наполненной табачным дымом, продумывающим следующий ход. Единственным плюсом моих вызовов в комнату 215 была возможность проверить время и получить хотя бы намек на то, что происходит в окружающем мире.

Руфь рассказала мне, что американские средства массовой информации возмущены моим арестом и требуют моего освобождения. Это была радостная весть, но ее было недостаточно. Главный вопрос заключается в следующем: пойдет ли Вашингтон на сделку? Или консервативные элементы будут настаивать на том, чтобы я был освобожден без всяких условий, а Захаров остался в тюрьме в ожидании суда. Я знал, что мне не удастся никогда вырваться из Лефортова, пока не будет сделана какая-то уступка в деле Захарова. Ведь я был арестован потому, что КГБ действует сам по себе. И если Вашингтон будет вести переговоры о Захарове, пойдет ли Москва на решение вопроса о Данилове?

Горбачев был жесткий партнер. Под его руководством Советский Союз все чаще требовал взаимности в отношениях с ведущими капиталистическими странами. Что касается арестов шпионов, здесь политика была "зуб за зуб". В 1985 году, когда англичане выслали из страны 25 советских служащих как шпионов, Горбачев приказал сделать то же самое с 25 англичанами в Москве. Когда Маргарет Тэтчер увеличила ставку, приказав еще пяти советским официальным лицам складывать чемоданы, Горбачев выдворил из СССР еще пять англичан.

По мнению Горбачева, Советский Союз как сверхдержава должен пользоваться уважением, в особенности со стороны США. И в 1986 году советский лидер совершенно не намеревался вести себя мягко с президентом Рейганом. Горбачев страдал от тех, как он считал, совершенно неоправданных оскорблений, которые последовали после первого совещания в верхах в Женеве. В январе Белый дом отклонил далеко идущие предложения Горбачева по сокращению вооружений, даже не рассмотрев их должным образом. В марте Пентагон направил, без предварительного уведомления, военные корабли в советские территориальные воды у берегов Крыма, что заставило Советские Вооруженные Силы объявить военную тревогу. В том же месяце президент Рейган приказал значительно сократить советский дипломатический персонал в ООН якобы потому, что они почти все были шпионами. В апреле США подвергли бомбардировке Ливию, которая была в дружеских отношениях с СССР, в отместку за нападение террористов на ночной клуб в Германии, где погибли американские граждане. Потом, во время подготовки ко второму совещанию в верхах, Белый дом санкционировал арест Захарова. Я представлял себе, как советские дипломаты задавали себе вопрос: если американцы поймали советского шпиона с поличным, почему они не поставили в известность об этом посла СССР и не потребовали его высылки? Зачем поднимать шум сейчас? По их мнению, или президент Рейган ведет себя явно провокационно, или какие-то силы не хотят, чтобы состоялось совещание в верхах. При всех обстоятельствах Горбачев не собирался позволить, чтобы с ним обращались подобным образом.)