Тут кто-то схватил Сюнкити за плечо.

— Эй, даже Фукуи Сюнкити не должен ходить с такой мрачной рожей, — произнёс густой низкий голос.

Сюнкити высвободился, повернулся к мужчине в синем пиджаке. Масаки, бывший однокурсник, глава группы болельщиков.

Масаки в обычной жизни невозможно было представить главой группы болельщиков. Он не носил усы. Не надевал парадный японский костюм и гэта на высокой подставке. Среднего роста, худой. Не то чтобы оптимист. Выглядел скорее как туберкулёзник: неважный цвет лица, неважное телосложение. Выделял его только низкий, чистый, текучий голос. Этот волшебный голос создал группу болельщиков, и жар, изливавшийся из субтильного тела, очаровывал людей. Бойкого, с хорошо поставленной речью Масаки сравнивали с падающей звездой. В приёмных начальства он больше, чем любой другой солидный управленец, пылко выказывал уничижение. Его сила побуждала людей невольно отрешиться от всего. Казалось, он не замечает своего тела и, подобно инкубу, способен исчезать и появляться. Сюнкити втайне побаивался Масаки, поэтому откровенничал с ним.

— Ты ещё не ел? Я как раз иду поесть, может, вместе пойдём? — предложил Масаки. Не дожидаясь ответа, он направился в нужную сторону, заметив на ходу: — О твоих делах извещён во всех подробностях.

Масаки миновал переполненные служащими и студентами дешёвые забегаловки на главной улице, свернул в сумрачный переулок и вошёл в китайский ресторанчик с верхними шторками, похожими на грязные фартуки. Не спрашивая Сюнкити, заказал две порции рамэна. Они сидели в углу, отгороженном ширмой. Из вазы на столе торчали надпиленные палочки для еды. На столешнице остались пятна от пролитого предыдущими посетителями супа и мокрые круги от стаканов.

Отправив в рот сигарету, Масаки протянул пачку Сюнкити:

— Ты вроде теперь куришь.

Сюнкити удивился.

— Давно не виделись, — начал он.

Масаки, улыбаясь за сигаретным дымом, согласился:

— Да, полгода. Или чуть больше. Неверно, когда говорят, что время пролетает в мгновение ока. Вот, посмотри. — Масаки достал из кармана старый простой секундомер. — Купил недавно за две тысячи иен у одного из младших. Говорили, годится только в ломбард заложить, но разве не хорош? И время показывает точно. — Он нажал на головку. Стрелка судорожно поползла по циферблату с мелкими цифрами. — Узнаем, как быстро принесут рамэн. Ты, может, скажешь, что это ерунда. Но до сих пор все твои победы на ринге измерялись именно так. Один раунд — три минуты. Скучно, но что поделаешь.

— Ты меня зазвал сюда для таких разговоров?

— Да не злись ты. У меня к тебе есть разговор поважнее. Хорошо? Рамэн скоро принесут, тут уж без ошибок. И мы его съедим. Это, скорее всего, верно. А что будем делать после?

— Мы расстанемся. — Сюнкити произнёс это пылко, звонким голосом, который появлялся у него, лишь когда он не боялся признаться в чём-то. — Честно говоря, мне сейчас не хочется ни с кем встречаться.

— Так. Ты со мной расстанешься. Опять останешься один. И что будешь делать?

— Вот пристал. Ну, у меня есть женщина.

— Спать с женщиной — вот ерунда-то. Женщина — это тоже для секундомера. Выдержать скуку в течение трёхминутного раунда. Всего-то.

— Что ты хочешь сказать?

Принесли рамэн. От ударившего в лицо Сюнкити пара щекам стало холодно, их пощипывало, кожа побледнела. Масаки с приятным треском разъединил палочки. Потом положил между двумя мисками секундомер.

— Ну что? Это тоже время, которое не вернёшь. Сразимся, кто быстрее съест.

— Брось ты эти детские штучки.

— Не болтай глупости. Я ж говорю это для тебя. Если ты намерен проводить время так же, как до ранения, тебе остаётся только съесть рамэн. Это ты ведёшь себя как ребёнок.

Сюнкити молчал. Потянул ртом лапшу. Было жутко невкусно. Дрожащая перед глазами стрелка секундомера тревожила, будто он следил за странным живым существом. Открытие, что время, которое рефери громко отсчитывает над нокаутированным противником, принадлежит к тому же типу времени, было неприятным. Сюнкити вдруг отложил палочки.

— Останови.

Масаки с довольной улыбкой нажал на головку. Стрелка, дрогнув, нервно вернулась в исходное положение.

— Неприятное чувство, да? Давай подумаем. Это время, которое течёт в твоё будущее. Оно, чтобы контролировать всё, волнообразно движется от точки до точки. Вот ты уже не можешь заниматься боксом. Сейчас ещё ничего. Какая-то сила воли, тлеющий боевой дух, удовольствия, которые ты поспешно ищешь, отвлекают тебя от забот. В удачный момент ты забываешь даже о том, что не можешь больше боксировать. Сейчас ещё ладно. Но впереди у тебя полно времени. Ты думал об этом? С твоим здоровьем ты можешь дожить до восьмидесяти, а то и до девяноста лет. Как ты намерен провести это долгое время? Жить прошлым? Тратить дни, рассматривая награды, выставленные на полке, и фотоальбомы? Но ты уже не можешь заниматься боксом. Сейчас как раз время подумать.

Сюнкити разозлился, но сразу забыл о гневе. Как и говорил Масаки, он словно воочию увидел длиннющий отрезок загубленного времени, похожего на кучу хлама после пожарища. Эта куча, озарённая жарким солнцем конца осени, застыла в неподвижности.

Сюнкити вдруг обуял ужас. Он не был уверен, что проживёт это долгое, пустое время. Жить с уже загубленным или медленно умирающим временем — это больше чем мужество. Пусть даже всё получится, но то будет мрачный успех. Сюнкити боялся. Такая мысль не приходила ему в голову.

Масаки пристально наблюдал за ним. Увидев, что его слова проняли Сюнкити до глубины души, он продолжил с той же унылой горячностью:

— На самом деле я шёл за тобой, чтобы рассказать о лучшем способе тратить время. Хорошо? Слушай, не перебивая, что я тебе сейчас скажу.

И звонким голосом, каким читают молитву, произнёс:

— Мы, японцы, представляем настоящие фигуры великой императорской Японии, овеянной славой древнего государства Ямато с его единством государя и подданных. Мы должны стать образцовой нацией, государством, гарантирующим свободу, мир, счастье, спокойствие, стабильность, о чём страстно мечтают все страны, всё человечество. Здесь мы нация Аматэрасу.[51] Наше величие в том, чтобы посвятить жизнь, от рождения до смерти, поклонению императору, вечно способствовать процветанию императорского дома.

Масаки на секунду закрыл рот. Сюнкити недоумённо спросил:

— Что это ещё такое?

— Идея. Ты в неё веришь?

— Я ничего не понимаю.

— Ладно. Тогда я объясню по-другому, — сказал Масаки прежним тоном. — Мы создали идеал государства. Замыслили поднять дух Японии, отбросили идеи коммунизма, скорректировали идеи капитализма, рассчитываем на реформу позорной конституции разорённой страны — конституции, принятой после поражения в войне. Мы добьёмся, чтобы компартию, предающую страну, признали незаконной. Выдвинем предложение о перевооружении ради мира и независимости Сил самообороны. Свергнем изменников-коммунистов и им сочувствующих, свергнем и власти опозоренной страны. Надеемся на установление нового порядка, способствующего процветанию нации.

— А это что?

— Это тоже идеи, — невозмутимо ответил Масаки. К Сюнкити вернулось любопытство, ему захотелось по-детски дотошно изучить вопрос.

— И ты в это веришь?

— Верю ли? Да. Может быть, «верю» — слишком сильно сказано. Но эти слова приводят меня в хорошее расположение духа. Не знаю почему, но я чувствую, как растворяюсь в них. Наверное, потому, что они больше всего близки слову «смерть». Когда я руководил группой болельщиков, то при исполнении нашего гимна часто осязал «смерть» и приходил от этого в хорошее расположение духа. Когда тело мелко дрожит после того, как, перетерпев, отольёшь, пожалуй, и есть ощущение «смерти». Молодому человеку необходима идея «смерти». И это не смерть из-за обстоятельств, а признание бессмысленной смерти, приказ «умри!». Подобно серебристым искусственным цветам, которыми на похоронах оформляют смерть, это признание заключено в древних, мистически пышных словах. Вот что необходимо. Рассказывают, что перед войной был «Отряд мучеников».[52] Я с радостью вступил бы в него.