— Впрочем, скоро мир рухнет.

— С оглушительным грохотом, — поддакнула Кёко. И добавила: — Вы не только преуспели, вы обрели надежду.

Тамико в конце концов пошла, куда хотела, с мужчинами. Нацуо и Осаму отправились с ней в ночной клуб. Кёко и Сэйитиро отказались. Сэйитиро сказал, что если пойдёт в клуб, то поздно вернётся домой. Он хотел ещё немного поболтать с Кёко перед уходом. Отговорка была резонной, и Тамико ушла вместе с Нацуо и Осаму. В гостиной с разбросанными где попало следами пиршества остались только Кёко и Сэйитиро. Встретившись взглядом, оба рассмеялись. Некоторое время они наслаждались уютным молчанием и улыбались друг другу спокойно, без страсти. Опасаться было нечего. Смущаться тоже.

— Я разожгу огонь? — предложила Кёко.

— Не люблю нарочитость, — сухо отозвался Сэйитиро. Встал, долил себе вина. — Я, может, скоро отправлюсь за границу.

Кёко, как преданная собака, вскинула голову:

— И куда?

— В Нью-Йорк.

— Переводят по службе?

— Угу.

Помолчав немного, Сэйитиро спросил:

— Что же ты, как обычно, не интересуешься подробностями моей личной жизни после женитьбы? Может, тебе наплевать?

Кёко не ответила. Мельком глянула на дверь японской комнаты.

— Их поведение меня не волнует. Это касается только их, — бросил Сэйитиро с оттенком ревности.

Только предчувствие, что мир когда-нибудь перевернётся, придавало смысл чистоте поведения.

— Я вчера ходил в парикмахерскую, — неожиданно сказал Сэйитиро. — Мастер забыл надеть целлулоидную маску. Поэтому я учуял запах у него изо рта. Меня охватила странная, нездоровая радость. Знаешь почему? Потому что я почувствовал дурной запах незнакомого человека. Парни из фирмы предостерегали меня: не нюхай чужую вонь. У меня есть тайна, о которой никто не знает, — я лишён обоняния и вкусовых ощущений.

Эта история была вполне в духе Сэйитиро, и, пока он рассказывал, его кожа, потускневшая из-за опьянения, снова посвежела. Буря, судя по всему, не собиралась стихать. Сломанные ветки со стуком падали на каменный пол балкона.

— Ты ничего не делаешь, распыляешься. Когда я о тебе думаю, то вижу кости разобранного скелета некогда красивейшей женщины. Сегодня видно только ноги. Завтра, может быть, во тьму провалятся одни руки, руки в перчатках.

— Ты тоже распыляешься, — сказала Кёко.

— Я знаю.

— Мы встретились, пусть и сшиты из кусков. Выглядим почти прилично.

— Почти. Не стоит заблуждаться. Именно почти. И завтра утром разойдёмся каждый в свою сторону.

Кёко была сама на себя не похожа. Сэйитиро просто не верилось. Он наполовину протрезвел и, как человек, который после долгого изучения подробной карты отыскал наконец-то нужную точку, кивнул.

Обнял Кёко за плечи. Они толкнули старую дубовую дверь и медленно направились по коридору к спальне Кёко. Оба шли медленно и вдумчиво, будто пережёвывали пищу.

Кёко повернула снаружи выключатель и открыла дверь. В ослепительном свете всплыло белое покрывало на постели. Мелькнула тень, затаившаяся около кровати, вскочила и оттолкнула их.

Кёко закричала. Масако в ночной рубашке немного нарочито склонила голову набок и переводила взгляд с неё на Сэйитиро.

— Зачем ты здесь? — спросила Кёко дрожащим голосом.

Сэйитиро, услышав, как она долго и нудно бранит дочь и одновременно оправдывается перед нею, вышел из спальни и снял с вешалки в прихожей скромное демисезонное пальто.

Кафе «Акация» процветало. Осаму по-прежнему приводил с собой гостей, которых обслуживали бесплатно. Мать выдавала ему большие карманные деньги.

— Можно не давать так много, — сказал он как-то. — У меня богатая покровительница.

— Тогда как-нибудь угости мать хорошим ужином.

Осаму сдался и повёл мать в европейский ресторан на Гиндзе. Нельзя сказать, что ему было неловко майским вечером ужинать в роскошном месте с хорошо одетой, но кричаще накрашенной матерью. Сам он не бывал за границей, но в воображении представлял мать хозяйкой французской гостиницы для проституток. Она довольно рассматривала отражавшиеся в ноже ярко-красные ногти, потом, нагнувшись, заглянула в нож и поправила спереди причёску.

Оба, как всегда, сообщили о своих романах. Осаму про один, мать тоже про один. У неё все рассказы сводились к тому, как она однажды избежала дьявольских козней мужчины. Не исключено, что она стыдилась говорить первой.

Стоило Осаму так подумать, как мать, сидевшая напротив, прошептала ему на ухо:

— Про нас и не скажешь, что мы — мать и сын. Женщины за тем столом смотрят на нас, вроде как презирают, но с завистью.

— Не стоит их разочаровывать.

Мать восхищённо разглядывала красавца-сына. Муж прежде тоже был красив, но в нём не ощущалось свежести и мощи. Тогда как сын… Чёрные глаза под прекрасно очерченными бровями, ровный нос, губы как у праздничной куклы, упругая плоть, которую облегающая весенняя одежда подчёркивала на плечах и груди… Но это не имело отношения к находчивости и силе: только ощущение, что, как при вечно закрытом окне, всё прячется где-то внутри, роднило его с отцом. Матери хотелось бы снаружи прижаться носом к такому окну и заглянуть в тёмное помещение. Но в глубине видны лишь очертания мебели и царит безмолвная тишина.

— Ты последнее время совсем не жалуешься, что не дают роль. В труппу-то ходишь?

— Ну-у…

Мать в ожидании заказа беспрерывно курила. С любопытством тронула красными ногтями цветы душистого горошка на окутанном дымом столе:

— Надо же, в первоклассном ресторане такая дешёвка.

И всё-таки оба были счастливы. Мать Осаму родилась в богатой семье и мечтала поужинать в европейском ресторане с одетым в дорогой костюм сыном. Ну а сын есть сын. Он воображал себя любящим и хулиганистым парнем, альфонсом, который заработал денег и теперь угощает мать, занимавшуюся подозрительной торговлей. Осаму радовался, что где-то есть их общие и чем-то похожие грехи, а сегодня они вдвоём наслаждаются роскошным ужином.

— Кстати, в последнее время занять деньги под проценты стало проще.

— Почему?

— Да за процентами не приходят. Они куда терпимее, чем налоговая служба.

— А задолженности у тебя нет?

— Кто-то по глупости, имея проценты, сам вносит деньги. Я клиент, поэтому прийти за ними могут ко мне. В следующем месяце как раз пора платить, но на несколько месяцев отсрочат.

— А какой процент в месяц?

— Девять, поэтому выходит девяносто тысяч иен. И это тоже за вычетом процентов за первые два месяца. Если берёшь взаймы миллион иен, то эти сто восемьдесят тысяч плюс ещё пятьдесят тысяч — плата за опросы и прочие обследования. Чистая выручка всего семьсот семьдесят тысяч, просто дурачат людей.

— Девяносто тысяч в месяц? Столько, наверное, можно платить.

— Естественно, можно. Когда за ними приходят, я всегда плачу. Но в прошлом и позапрошлом месяце не пришли, поэтому я их частично потратила.

— Так это их ты дала мне на карманные расходы?

— Да нет, не их, — успокоила его мать.

Осаму предвидел мрачное будущее. Между ним и матерью, которая, будто жалея времени на стирку, давно собирала грязные вещи и складывала в шкаф, не существовало тех отношений, которые можно всерьёз назвать жизнью. Даже во времена жуткой бедности бедность эта не потеряла налёта фантазии и была далека от бедности подземелья. Тёмное будущее зарылось в белоснежный ворох когда-то грязных вещей, ширившаяся тьма наполнилась большими и влажными трогательными звёздами.

Осаму вдруг отложил ложку, которой ел мороженое.

— Так всё хорошо?

— С чем?

— С этим займом.

— Конечно хорошо. Положись на меня. Не думай об этом, давай пойдём в кино. С этими делами в кафе я давно ничего не видела.

Так что после ужина Осаму пришлось лицезреть бои на мечах и копьях, которые происходили в любимых матерью картинах, и очень молодого, с губами, будто вывернутыми наружу, актёра. Глядя на этого актёра, звезду исторических фильмов, мать то и дело повторяла: «Как красив, ну как же красив». Поэтому у Осаму испортилось настроение.