Это случилось в один из последних дней лета. Мать, обращавшаяся со мной очень бережно, молча принесла мне сложенную газету и вышла. Я развернул её как раз на странице с заметкой о смерти Осаму. Его прекрасное молодое лицо было рядом с безобразным лицом женщины, ростовщицы. В памяти всплыли загадочные слова, которые мне сказал при первой встрече Накахаси: „Думаю, вы увидели кровь друга, которая, быть может, скоро прольётся“.

Меня охватила странная радость, я совсем забыл о трагедии. Мою душу, отгороженную от тревог реального мира, больше, нежели горе из-за смерти друга, захлестнуло чувство, которое было бы неправильно назвать радостью, но очень на неё похожее. Это меня потрясло. Приятно было осознавать, что предсказание сбылось. Похоже на удовольствие от выигранного пари. Мне казалось, что мир, к которому принадлежал Осаму, освободившись от пут жизни отдельного человека, соединился на каком-то витке с миром, где я сейчас живу.

Но вскоре я уже не знал, что мне делать со своим холодным сердцем, которое не принимает печаль.

Среди воспоминаний об Осаму было несколько душевных. Например, когда он провожал меня до станции Синдзюку после неприятного спора в кафе его матери. Его фигура в свитере наводила на мысли об огромном красивом молодом звере и казалась мне самой приятной среди фигур самовлюблённых, невыносимо скучных других моих знакомых. Вспомнились и обронённые вскользь слова, когда он показывал выпиравшие из свитера мускулы: „Как это сказать… Хотел ускользнуть от людей. Ловко, легко ускользнуть. Если бы у меня получилось, я бы смирился с тем, что не актёр“.

Эти слова Осаму поразили меня и остались в душе.

Да, печаль охватывает меня. Моё холодное сердце — не возмещение за особую духовную радость. Меня долго все любили, и я думал, что это, очевидно, одно из чувств, из-за которого меня ошибочно считали добросердечным. Из молодых людей, собирающихся у Кёко, я, пожалуй, самый холодный. Даже сейчас в нашем мире, когда я наполовину обращён к другому миру, человеческие интересы не пробуждаются во мне. Моя душа, как и прежде, словно пустая бетонная могила.

Я хотел бы, чтобы дух Осаму как-то проявил себя, голосом или неясным запахом сообщил о своём посещении, пока я занят успокоением души. Я ждал несколько дней и ночей. Настал сентябрь, стояла непривычная погода: дни, когда жара достигала тридцати градусов, часто сменялись дождливыми и пасмурными.

Дух Осаму не появлялся. Дорога из нашего мира в мир загробный так и не открылась. Сбывшееся предсказание о крови Осаму подтверждало духовную, силу Накахаси, но не имело отношения к моим способностям».

Как-то вечером Нацуо выключил кондиционер, распахнул настежь окно в мастерской и позволил ветру с дождём, напоминавшему о близком тайфуне, свободно гулять по комнате. И мягкая, и плотная бумага под порывом ветра закружились в воздухе, обёрнутые шёлком листы разлетелись по углам комнаты. Пух на стоявшей в стакане метёлочке из гусиных перьев, предназначенной для стирания угля с бумаги, нервно дрожал.

После устроенного ветром беспорядка раздался слабый стрёкот рассеянно смотревшего на всё это сверчка.

Знакомые вещи с шумом двигались под влиянием природной силы, и это развеяло усталость Нацуо от бесполезной сосредоточенности на неподвижном камешке. Он вскочил, закрыл окно, достал плащ и, продевая руки в рукава, уставился на своё отражение в настенном зеркале.

В его лице не осталось ничего от молодости. «Страдающий мужчина средних лет». Он исхудал, потерял лоск, живыми были только покрасневшие глаза. Нос утратил юношеское изящество, округлые прежде щёки ввалились, уши посветлели до меловой белизны. «Да, — подумал Нацуо. — Когда-то на уроке в школе одноклассник перочинным ножом вырезал из мела то маленькое ухо, то маленький нос. Мои нос и уши сейчас такого же цвета, как те неприятные фигурки».

Слуги удивились, чего это он вдруг решился выйти на улицу. Нацуо уже давно не гулял, не приводил в порядок машину, хотя раньше любил это делать. И пока не заметила мать, он, расправив полы плаща, выбежал прямо под разносимый ветром дождь.

Просто так, без особых причин, его тянуло в шумный мир людей.

Яркая привокзальная торговая улица пролегала у подножия холма, в тёмном квартале особняков. Вдалеке у станции краснели многочисленные телефонные будки, омытые ливнем. Здешняя сутолока подтверждала, что обмен информацией всегда процветает. Душа Нацуо отвергала телефоны. И как связь с этим миром, и как связь с другим.

У выхода, через который в часы пик выливались толпы людей, стояло несколько человек. Мужчина в охотничьей кепке за разговором обеими руками с силой отжимал воду из сложенного зонта. Его спутница глазела по сторонам.

Белые резиновые женские полусапожки, модные в этом сезоне. Разноцветные женские плащи и зонтики.

Нацуо купил билет. У кассы запнулся. Чуть не назвал станцию Юракутё «духовным миром». На пальцах осталось ощущение только что пробитых в прочной бумаге билета дырочек. Он прошёл через контроль, и острый край билета, срезанный щипцами контролёра, глубоко впивался в подушечки пальцев и причинял боль. Пробудившуюся постоянную боль.

«Эта лёгкая постоянная боль в кончиках пальцев и есть ощущение реального мира», — думал Нацуо в поезде, следовавшем в центр города.

Вагон был полон, но не набит битком. Такие разные люди: недоверчивый мужчина средних лет, женщина, чей нос под очками в красной оправе навевал мысли о расплавленном воске. Человеческие лица, которых он давно не видел, вызывали у Нацуо странные чувства. Усталое лицо пожилого мужчины, домашнее лицо хорошенькой девочки, со вкусом накрашенной. Среди них — чистые лица с присущим чистоте каким-то гнилостным запахом. В пустых багажных сетках пассажиры один за другим забывали свои души — наверное, так и сошли с поезда.

Нацуо казалось, что он воочию видит на каждой станции горы забытых душ. Они так и не попадут к служащему, который занимается потерянными вещами. Сейчас за окном мелькали предметы, на первый взгляд прекрасные. Однако они такими не были. В мокрой мостовой отражался красный цвет задних фар автомобилей.

На станции Юракутё его вынесло в центр толпы. Тёплый ветер продувал платформу. Подростки с вихляющей походкой, мужчина с большим свёртком, запакованным в платок фуросики. Женщина с объёмной красной сумкой через плечо шла под руку с юношей в берете: когда они ныряли в толпу, кожа сумки, пакеты из плотной бумаги, шёлк плащей, сталкиваясь, порождали музыку человеческих соприкосновений. В мокром от дождя ветре слабые звуки наслаивались друг на друга, раздваивались, усиливались, волнами гуляли по людскому мору и вливались в уши Нацуо мощнее, чем отфильтрованные призывы из громкоговорителей.

Крупная надпись алым неоном «Винный погреб». Неоновая реклама витаминов на задней стене театра. Жёлтый цвет вокруг афиш фильмов, которые закрывали обзор улицы, а среди них раскидан красный цвет неоновой рекламы швейных игл. Неоновый свет заполнял дождливое небо.

Толпы летающих в небесах душ, мигающие, мерцающие, качающиеся, раскрашенные души… Все они были рекламой.

Нацуо спустился по лестнице и вышел со станции. По какой-то неясной прихоти купил у старухи на углу, со столика среди мокрой толпы, лотерейный билет. Старуха подняла на Нацуо окружённые морщинами глаза, взгляд её выражал почти ужас.

«На меня посмотрела только эта женщина», — отметил Нацуо. Похоже, раздражение из-за того, что никого пока не привлекло его исхудавшее, не старое и не молодое, несчастное лицо, развеялось.

«Главный выигрыш — два миллиона иен. Два утешительных приза — по пятьдесят тысяч иен. Второй выигрыш — пятьсот тысяч иен. Восьмой, девятый, десятый — всего сто тридцать три тысячи шестьсот семьдесят семь выигрышей».

Лотерейный билет Нацуо наверняка выиграет первый приз.

Он поднял глаза и прочитал светящуюся ленту новостей на здании редакции крупной газеты. Бегущая душа. Горизонтально бегущая строка-душа политики.