Дело точно не в красках. Когда-то он воспринимал прекрасное только через краски. Его миру не хватало смысла, и бессмысленность как естественный результат не пугала восприимчивую душу Нацуо. Однако сейчас красный, зелёный, синий, белый цвета несли какой-то неявный, но вполне определённый смысл. Представшая его взору картина казалась вульгарной символической аллегорией.

«Что это?»

Нацуо охватил невнятный страх. Красный цвет напоминал о сильном гневе, зелёный — о шелесте огромного леса, который рос здесь давным-давно, синий — о какой-то загадочной суровой клятве, насыщенный светом белый — о каменной лестнице библиотеки.

Это выглядело и очевидным смыслом, и нитью, предназначенной для того, чтобы ещё на шаг приблизиться к нему. Он не переставая думал об этом. Колокольчик с пронзительным звоном проследовал где-то неподалёку.

Сильный гнев, старый лес, клятва, каменная лестница в библиотеке — душа художника, которая не объединяла эти разрозненные вещи, давно привыкла к бессмысленности. Но, едва свыкшись с тем, что во внешнем мире смысл возвращается, сразу терялась в этих похожих на символические стихи вещах. Нацуо всегда не хватало литературного знания. Он считал это частью своей памяти, но детская память была всего лишь половодьем красок в бессмысленности безлюдного мира.

Тем не менее, когда при написании картин небытие вокруг него исчезало, казалось, в мире по мановению руки всё переполняется смыслом. Однако простой и неприхотливый порядок в мире отсутствия смысла исчезал. И мир, где единожды родился смысл, скатывался к неисправимому хаосу.

«Может быть, я прозреваю реальность?» — размышлял Нацуо, преследуя упорно возникавшие перед глазами символические схемы. Но, как бы то ни было, в этой безмолвной реальности не доставлялись газеты, не ходили поезда и уж никак не могла открыться сессия парламента. И лишь кучи невероятных смыслов, словно полчища мушек летним вечером, заполняли воздух.

Снова беспорядочно воскресли лучи палящего послеполуденного солнца, детские крики, удары камней о стену. Перед тем как зайти за угол, Нацуо оглянулся. Продавец фруктового мороженого открыл прилавок ларька, и дети с криками покупали лакомство. Над прилавком развевалось красное полотнище. На алом фоне извивалась белая надпись «Фруктовое мороженое». Это и был тот красный флаг.

Нацуо свернул за угол. И перед ним на деревянном столбе раздвижных ворот возникло написанное свежей тушью на деревянной табличке имя: «Накахаси Фусаэ».

«Я раздвинул створки ворот. Увидел стеклянную дверь в прихожую. Поискал звонок». Нацуо и сейчас преследовали упорядоченные, чёткие воспоминания.

«Пока я не побывал на берегу озера в устье реки, я не боялся бессмысленности нашего мира. Бессмысленность — основа безусловности. Но потом я испугался, и это стало основой моего страха. Я хотел, чтобы мир наполнили, как наполняют корзину камнями, любым смыслом, даже самым невероятным. А затем произошла встреча.

Появилась старуха в лёгком летнем платье. Я сказал ей, зачем пришёл. „Госпожа Накахаси Фусаэ дома?“ — спросил я. „Да, дома и с нетерпением ожидает вас“, — ответила старуха с лёгкой усмешкой и провела меня в невзрачную, европейского стиля комнату рядом с прихожей. В пустой комнате витал запах табачного дыма».

В одном углу комнаты Нацуо, вытирая пот, увидел простой алтарь. С маленьким синтоистским храмом из светлого дерева в центре, ничего особенного. На стене висела картина — морской пейзаж, очень грубо написанный маслом. Небрежная мазня заставила Нацуо нахмуриться. Под картиной стоял дешёвый чайный столик, над бронзовой курильницей вился дымок. И хотя благовония, похоже, зажгли специально, окно было полностью распахнуто.

Оно выходило в заброшенный сад: всего несколько деревьев, клумба с портулаком и потрескавшаяся от жары сухая земля. Жара усиливала ощущение тишины и застоя.

Ручка двери медленно повернулась. Вошёл худой мужчина лет сорока на вид, одетый в лёгкое кимоно из ткани в крапинку. Почтительно поздоровался с Нацуо, достал из рукава кимоно визитную карточку с надписью «Накахаси Фусаэ». Нацуо опешил и, пристально вглядываясь в его лицо, спросил:

— Так это вы Фусаэ?

— Да. У меня женское имя, поэтому часто возникают ошибки. Но это не значит, что мужчина не может носить такое имя.

У него было заурядное лицо, заурядный нос и пухлые губы. Миндалевидные, как у Будды, глаза под тяжёлыми веками, наполненные каким-то мрачным светом, казались пустыми. Даже когда он улыбнулся Нацуо, до них улыбка не дошла. Эти глаза будто всматривались в иные вещи в ином месте и, словно пузырёк воздуха в нивелире, были холодно-прозрачны.

Накахаси Фусаэ сел было на стул, но тут же, не давая Нацуо раскрыть рта, встал и заговорил:

— Прежде всего прошу меня простить за то, что ввёл вас в заблуждение своим женским именем и письмами в женском стиле. Вы молоды и, если бы не предполагали встречи с женщиной, вряд ли пришли бы ко мне. У меня нет никаких задних мыслей, примите это во внимание. Итак, когда же я послал вам первое письмо… Ах да, после того, как увидел на прошлогодней осенней выставке ваше «Заходящее солнце». Картина мне очень понравилась. Я не художник и не особо разбираюсь в искусстве. Просто мне подарили билет, я пошёл на выставку, а когда остановился перед этой картиной, мне показалось, что я не могу сдвинуться с места. Не знаю почему, но меня она странно очаровала. Как будто эту картину написал не человек. Только в вашей картине на этой выставке не было ничего от человека. Я записал ваше имя, вернулся домой и долго думал. И ваше лицо, которого я никогда не видел, встало у меня перед глазами… Верно, жарко. Вот, пожалуйста, возьмите веер.

Пока Нацуо сомневался, взять или не взять старый веер, открылась дверь и старуха, протянув руки, поставила на чайный столик два стакана с ядовитого цвета клубничным сиропом. Похоже, ей запрещалось заходить в эту комнату. Провожая сюда Нацуо, она тоже не переступала порог.

Накахаси Фусаэ встал, сам принёс стакан и поставил его перед Нацуо. Только что размешанный густой красный сироп, будто при рисовании на воде, растекался между ударявшимися друг о друга кусочками колотого льда.

— Пожалуйста… Что же вы не пьёте? А, вам, верно, неприятен этот цвет крови.

Нацуо удивлённо взглянул на него. Ему действительно казалось, что вода в стакане подёрнута кровавой дымкой.

— Вы видите кровь, — продолжал Фусаэ. — Думаю, это кровь вашего друга, которая, быть может, скоро прольётся. Но не волнуйтесь, с вами это никак не связано.

Нацуо, чтобы отогнать неприятную тяжесть, охватившую его в этот момент, заставил себя думать, что речь о крови Сюнкити. Да, именно так. Нет ничего странного, если боксёр прольёт немного крови. Однако пригубить напиток Нацуо так и не решился.

Нацуо вдруг обуяло любопытство, и он попросил объяснить ему символику красок, виденных по пути сюда. Накахаси Фусаэ ответил не раздумывая:

— Это как сон средь бела дня, в нём нет никакого смысла. Ему ещё не придана форма смысла. Скоро и вы начнёте видеть вещи, явно несущие смысл. — Помолчав немного, Фусаэ добавил: — Я как-то видел дракона на дне озера.

Строго говоря, Фусаэ видел дракона не в озере. Это было незабываемо: пять лет назад ранней весной им неожиданно овладела тяга к путешествиям. Он шёл по деревне в префектуре Ибараки. В этой префектуре в районе Макабэ, неподалёку от города Симоцутатё, есть болото Дайхо. Когда он стоял на краю этого болота, муть слегка дрогнула, вода обрела прозрачность до самого дна, и он увидел морду растянувшегося на дне дракона.

По словам Фусаэ, истории, где у дракона длинный большой хвост и он похож на большую змею, далеки от правды. Дракон больше похож на огромного, неповоротливого быка. Среди них бывают маленькие — около полутора метров — и большие — в несколько десятков, а то и сотен метров. Голова точно как у дракона на картинках, которые мы часто видим: рога, поросшие мхом, полыхающие синим огнём глаза, над клыками нависают длинные усы. В общем, вид устрашающий.