Этот рассказ произвёл на Нацуо столь яркое впечатление, что его посетила иллюзия, будто он видит всё собственными глазами. В детском альбоме он нарисовал плоды своего воображения. Этот ребёнок видел всё. Даже ад.

Когда ему надоедало окружение, Нацуо брал машину и в одиночестве отправлялся путешествовать. Правда, не в захолустные деревни и заброшенные места. Чисто из практических соображений: он ненавидел плохие дороги.

Стоял очень дождливый март. В этот день небо тоже хмурилось, но постепенно прояснялось, поэтому он вывел машину. Он собирался посмотреть ранней весной Хаконэ, где уже давно не был. Последний раз — прошлой весной с компанией Кёко. Если не успеет до сумерек, то можно заночевать в Хаконэ. Или в Атами. В будни с гостиницей просто.

Когда он ехал через Йокогаму, небо полностью очистилось. В рабочий день после обеда машин на дороге было немного. Нацуо наслаждался тем, как легко в его руках идёт автомобиль.

По мере того как удалялся город, небо второй половины дня в лобовом стекле становилось всё шире. Нацуо испытывал понятное удовольствие. Не вдохновение, но в душе словно возникло пустое пространство, где вдохновению вполне можно родиться. Не было ни радости, ни печали. Пожалуй, стоило назвать это счастьем.

Та женщина, физиогномист, увидев его подростком, сказала, что он подобен ангелу. Она, несомненно, судила по его лицу, когда он внутренне пребывал в абсолютной пустоте. Нацуо вырос, но его лицо не знало выражения влюблённости, свойственного мужчине: слегка замутнённого, непроницаемого, в котором неловко сталкиваются разум и чувства. Его сердце было добрым, но доброта совсем не та любовь.

В скромном новом демисезонном пальто, сидя в новой машине, он сжимал в руках руль и плыл, взглядом задевая пейзаж за окном, скользил по поверхности разных объектов природы. Приветливость тоже не любовь. Если бы Нацуо угнетало одиночество, возможно, и родилась бы любовь, но одиночество стало ему близким другом. Всё людское, как и природа, было для пего всего лишь «близким другом».

Несмотря на молодость, Нацуо обладал неповторимым складом души. Сейчас это так. Чувствовалось, что где-то в теле часть общей системы, исчезнув, превратилась в прозрачные природные кристаллы.

Машина въехала на дорогу, ведущую к перевалу Дзиккоку. В горах весна ещё не вступила в свои права. На гребне горы на фоне неба с заходящим солнцем, над тёмно-зелёной почвой вздымался чёрный рог — недавно построенное здание для работ с микроволновым излучением. Нацуо решил, что рядом со смотровой площадкой на перевале всё будет забито, и остановился значительно раньше. Прихватив альбом для рисования, он вышел из автомобиля. Здесь, кроме проезжавших мимо машин, никого не было.

Его потрясла сила, с какой на этом огромном просторе отовсюду пробивалась весна. На другой стороне дороги уже раскрылись цветы на зелёных ростках белокопытника.

В видимых красках не было никакой достоверности. Тона ранней весны — это ещё не цвет, скорее намёк на него, они грязноваты и жаждут очищения. Отвлечённое наслаждение прозрачным горным воздухом, наслаждение эфиром ранней весны, пробуждает память о воздухе, где тщательно возводится невидимое глазу, прозрачное архитектурное сооружение. О воздухе, которым дышит человек, зашедший в этот прозрачный храм. Отвратительно, когда ощущение ранней весны пачкают непригодные для этого краски. Они выравнивают воздух высоких гор, искажают его, придают ему фальшивую лиричность. А великое, разрушительное действие весны набрасывает на весь пейзаж тень какой-то нервной тревоги.

Здесь пересекались несколько холмов, среди них один уже мог похвалиться пышностью молодой зелени. Но по соседству с ним холм тёмно-красного цвета. А ещё один с подножия до вершины укутан в цвет первых побегов и в красные листья периллы. Прекрасен газон на ближнем плане: с первого взгляда он кажется увядшим, но, меняя угол зрения, можно отыскать и там свежую зелень, которая уже поднялась со дна и ждёт своего часа.

Бамбук на кончиках жёлтый, а у корней — зелёный. На равнину, где он растёт, будто наложили два цвета.

Роща вечнозелёных криптомерий неизменно сохраняла тяжёлый законченно-зелёный цвет, но среди них попадались жёлтые и жёлто-зелёные деревья.

Нацуо ощутил некоторое неудобство в глазах: прояснение наступило, когда он только поднялся на перевал. Его взгляд как будто коснулся тех грубых элементов, которые вскоре породят нечто прекрасное. Одним словом, на это не следовало смотреть. Чрезмерно приукрашивать их не стоило.

Он закрыл альбом, сел в машину. Катясь по ровной, почти пустой дороге, он думал: «Я не стану унывать. Если я не могу что-то изобразить, в том виновата природа».

В его сердце, когда он размышлял о вине природы, не было ни злобы, ни враждебности. Хандра его не настигла, значит это явно ошибка природы. По пути машину Нацуо обогнал автомобиль, где между двумя гейшами сидел худой джентльмен. С невыразимо печальным лицом джентльмен засунул руки под подолы спутниц. Гейши смотрели отсутствующим взглядом, они выпрямились и покраснели.

Нацуо равнодушно проводил взглядом полную чувственных желаний машину. Своей способностью видеть и замечать всё вокруг он тоже не гордился.

«Я не стану унывать. Ведь я ангел», — вернулся он к этой мысли. Она давно билась у него в ушах. Та женщина, гадавшая по чертам лица, всего лишь подтвердила его детские фантазии. Когда в начальной школе учитель ругал его за какую-то мелкую шалость во время урока, он думал: «Почему учитель меня ругает? Я же ангел», «Если учитель меня ударит, то наверняка оцепенеет, увидав, как у меня на спине выросли крылья и я из окна взлетел высоко в небо».

За рулём Нацуо улыбнулся своим воспоминаниям. Ему казалось, что детская улыбка ещё держится на губах.

Подобные мысли не были похвальбой или гордыней, они жили при нём с тех пор, как он познал материальный мир. Мысли о том, что ничто не может запятнать его чистоту. Если, как говорят люди, и существует отвратительная реальность, то она с самого начала оказалась бессильна перед ним. А всё потому, что как только его взгляд собирался обнаружить что-то непотребное, оно сразу же, как по заказу, становилось нереальным.

Нацуо вёл машину, вдыхая горный воздух ранней весны и улыбаясь своим мыслям, но думал, что люди, которые едут ему навстречу, не улыбаются в ответ просто так, без задней мысли. Впечатлительность в этом плане сродни желанию. Улыбка при виде темнеющих гор и дальних туч подобна противостоянию вечности с миром.

Но его счастливые мысли оборвались, не дойдя до этой.

Местность с городами Мисима и Нумадзу расположилась перед залитым слабым солнечным светом скалистым мысом, зелень пшеничных полей смешалась с жёлтыми цветами овощных культур, открылось бескрайнее море. На равнине уже царствовала весна. Нацуо проехал по платной дороге, потом немного по второй, ещё не асфальтированной, и вдруг вдали, на мысе Уоми в Атами, увидел сакуру. Она, похожая на остатки снега, висела над обрывом.

Нацуо для себя решил, что заночует в Атами. И вышел из машины, чтобы сделать набросок той далёкой сакуры.

Компания молодых людей поднималась по дороге. Кто с альбомом для набросков в руках, кто с мольбертом на плече. Нацуо с первого взгляда понял, что это студенты университета искусств.

Пиная ногами мелкие камешки, они специально прошли так, чтобы их тени скользнули по альбому Нацуо. Юноши и девушки откровенно гордились своей молодостью и мечтали стать художниками, на их лица пока не наложила свой отпечаток непрерывно мучающая жаждой жизнь. В напряжённой тишине один из них дунул в свисток, и, когда Нацуо подумал, что шаги за его спиной постепенно удаляются, он услышал женский шёпот. Наверное, из-за прозрачности горного воздуха это прозвучало неприятно отчётливо:

— Ну да, точно. Это Ямагата Нацуо. Решил, что он знаменит, и радуется.

Нацуо не поверил своим ушам. Ему не доводилось слышать от людей таких слов.

Его не столько ранили сами слова, удивило другое: он не сделал ничего плохого, а где-то в обществе его незначительной известности уже завидуют. Мысль о том, что его не любят, отозвалась в сердце без преувеличения как потеря чьей-то благосклонности.