Люди спешно рассаживались в повозки. Мы сели в громоздкую, очень старую колымагу, которой, казалось, жить осталось совсем недолго. Вместе с нами в ней расположились ещё пять человек. Ида села напротив меня, чтобы никто не подумал, что мы с ней вместе. Каждый раз, когда она делал вид, что не знает меня, я чувствовал себя униженным. То же я испытывал и сейчас и прилагал большие усилия, чтобы обида не проявилась на моём лице.

      Ида смотрела в окно, опёршись на него локтем, вероятно, боялась ненароком встретиться со мной взглядом. Рядом с ней сидела престарелая женщина в чепчике и держала на коленях широкую плетёную корзину, из которой доносилось тонкое щебетанье цыплят. Женщина ласково разговаривала с птенцами и, временами запуская руку в корзину, поглаживала их.

– Мама вас везёт к тёте Лоре в деревню, там вам будет хорошо, – говорила она, расплываясь в улыбке. – У тёти Лоры и травка, как говорят, зеленее, и вода чище, так ведь, Бритта?

      Она обратилась к женщине, сидящей слева от меня. Женщина эта была ещё молода (наверное, не старше двадцати семи лет), но молодость её была замученной. Лицо, смуглое, худощавое, выражало беспокойство и, в то же самое время, задумчивость. Тёмные тусклые волосы были убраны сзади в слабый пучок. На ней было синее платье с уже потрёпанным, не сильно затянутым корсетом и ботинки на невысоком широком каблуке, больше похожие на мужские, чем на женские.

– Верно говорите, верно, – отвечала она, обдирая с берёзовых веток почки и бросая их в небольшое лукошко из бересты. Они, как мелкие зёрна, падали с глухим стуком на дно неглубокой посудины.

      Я давно знаю Бретту, но никогда ещё не заводил с ней разговора. Моя мать не раз помогала этой женщине: бесплатно шила для неё и её детей одежду, каждую осень отдавала ведро садовых яблок, летом выносила ребятам вишню, завидев их играющими на улице. Бретта выражала свою благодарность маме и почти всегда после какой-то оказанной помощи приносила через неделю или месяц в наш дом деньги и протягивала их матери. Но мама наотрез отказывалась их брать.

      Бретта – очень трудолюбивая женщина, пекущаяся о своих детях. Кажется, и живёт на этом свете она только ради них. Она, как беспокойная гусыня, постоянно держит их у себя под боком.

      Редко можно встретить счастливую семью, в счастье которой вы были бы абсолютно уверены. Подумайте и вспомните хотя бы пару семей, в которых царят любовь и уважение. Вот и у семьи Бретты были свои проблемы. Муж её, Нэт, в сущности своей, добрый человек, но совершенно беззаботный и почти беспробудно пьющий. За Нэтом закрепилось прозвище «Шут», которое полностью его характеризует. Пока жена его крутится как белка в колесе, чтобы прокормить детей, он целыми днями веселится с друзьями-собутыльниками. Серьёзным его видеть мне ещё не доводилось. Казалось, что он засыпает с улыбкой и с улыбкой просыпается.

      За пьянство и наплевательское отношение к семье, быть может, народ Генрота давно бы засудил Нэта. Но они любят этого весельчака. Наверное, если бы Нэт бил Бретту или своих детей или, по крайней мере, бранил их, горожане изменили своё отношение к нему. А когда они видят, что человек этот добр и лишён всякой агрессии, они даже не задумываются над тем, сколько горя он приносит своей семье. Кто из нас может разглядеть чужие страдания, о которых не кричат на каждом шагу? Вот и страдания его жены мало кто замечал. Порой мне казалось, что Нэт питается энергией Бретты. И чем счастливее был он, тем несчастнее она.

      Как-то моя мать спросила Бретту, почему та не уходит от мужа.

– Понимаете, – отвечала ей Бретта, Нэт – хороший человек, и я его очень люблю. И когда он трезвый (что, к сожалению, бывает редко), я счастлива. Я всё надеюсь, что он перестанет пить.

– Люди не меняются, дорогая Бретта, – отвечала ей мама, покачивая головой. Но, кажется, эти слова Бретта пропускала мимо ушей.

      Сейчас эта замученная женщина была вся погружена в свои мысли. Она торопливо и как-то нервозно снимала липкие почки с веток потемневшими мозолистыми руками и смотрела куда-то в пустоту.

      Рядом с Бреттой сидели три её чумазых ребёнка: девочка четырёх-пяти лет и два мальчика восьми и десяти. Дети её были очень красивы: светловолосые, с большими синими глазами. Все трое были одинаково коротко стрижены под горшок, даже девочка. И если бы она не была в платье, которое, к слову, было ей великовато, я бы принял её за мальчишку. Девочка сжимала в руках небольшую тряпичную куклу, сшитую из лоскутов. На лице куклы не хватало одного глаза-пуговки: на месте него торчала белая, ещё не потемневшая, нитка, по которой можно было судить, что глаз оторвался совсем недавно.

      Мы выехали с узкой городской улицы на широкую дорогу, посыпанную мелкими камнями. Экипаж начал трястись, пыль, поднимаясь, залетала в нашу повозку через колышущиеся тонкие шторы.

– Как Нэт? Всё так же пьёт? – спросила Бретту женщина в чепчике.

– Да, – ответила Бретта.

– Деньги хоть домой приносит?

– Приносит, но мало. Много, сами знаете, на стройке не заработаешь.

– Конечно, если ещё столько на пиво тратить, – сказала Тири.

      Бретта промолчала.

– Всё так же школу строят? – снова спросила Тири.

– Да, через полтора года только закончат. Как раз Яника в школу эту пойдёт. А братья пусть в старую ходят, им там нравится.

– Вот ведь как дети-то быстро растут. Ещё совсем недавно, помню, качала эту малышку на руках. А тут уже вон какая вымахала. – сказала она и похлопала легонько девочку по колену. Яника взглянула на женщину своими большими глазами, как бы вопрошая, что ей нужно, и продолжили играть с куклой.

      Мальчики не были такими спокойными, как их сестра. Они постоянно ёрзали и временами высовывали свои головы из окна и пели какую-то песню, перебивая друг друга.

– Жаль мне тебя, Бретта, – сказала женщина.

– Что поделать? Всем нам сегодня нелегко, не мне одной. Вот повезла на рынок саженцы капусты, думаю, пока едем, по дороге почки обдеру на продажу. Каждый год у меня их какая-то старушка покупает. Говорит, что очень они ей с мочевым пузырём помогают.

– Это да, сама их завариваю частенько, когда невмоготу, – подтвердила Тири. – Да…Пьяный муж – это горе. Тут я тебя понимаю, дорогая, как никто другой. Мой же тоже пил почти с самой нашей женитьбы. И ведь до этого такой хороший парень был, умный. Сгубила его поганая горючка. И хоть грешно так говорить, но после его смерти нам с дочерью даже легче жить стало, выдохнули мы с облегчением (да простят нас грешных). Денег мы от него всё равно не видели, по хозяйству он тоже ничего не делал. Ладно обо мне, о дочери своей совсем не беспокоился. Прогулял всю свою жизнь по улицам, будто так оно и надо. Я-то быстро с его пьянством смирилась, поняла, что не спасти уже этого человека, а вот дочь всё уговаривала его перестать пить. Но это ж болезнь. Разве можно так просто от неё избавиться? Тут хоть зауговаривайся. Бедная она, постоянно ходила искала его по городу пьяного, всё боялась, что лошади затопчут. Сколько раз тащила его сама домой своими маленькими ручонками. Спину себе однажды ещё десятилеткой надорвала – до сих пор мучается болями при плохой погоде. Так вот любила папку своего! Да только когда подросла, поняла, что папка её только для себя любимого живёт и на нас ему плевать. Так она взрослела, и любовь её к нему на убыль шла.