Рожденный страшным неурожаем Голод – это напасть и гнилое содержание всего последнего года. Его в официальных документах тактично именуют «продовольственными затруднениями», но страшной сути это не меняет. Он встает тенью, мерещится изо всех углов. Он забирает силы и желание жить.

Голод несет с собой безысходный липкий ужас и пагубу. Недаром попы называют его третьим всадником Апокалипсиса. Нет, конечно, не лучше было в Гражданскую – тоже голод, тиф и испанка косили народ миллионами. Но тогда понятно – шла схватка не на жизнь, а на смерть, это была плата за победу над беляками и интервентами. А здесь будто спустился неожиданно сверху комковатый туман, и начался бесконечный кошмар. Какая-то непреодолимая природная сила – как землетрясение или цунами. Только растянутая на месяцы и годы. И в отчаянье порой кажется, что Голод пришел навечно.

Только не будет он вечно. Он ныне наш главный враг, не дававший стране уверенно идти вперед. И мы свернем ему шею. В том числе руками органов ОГПУ. В том числе и сейчас, когда дадим ему пинка в селе Свободное, расчехвостив его прихвостней.

В салоне автобуса дремали Елоев, прозванный Горцем, и Якин, он же Вася Говорун, – уполномоченные из нашей специальной группы. Горец горяч и впечатлителен, но быстро выгорает и не склонен к отвлеченным переживаниям. А Говорун треплив без меры, хохотун, живет одним моментом. Им, в отличие от меня, посторонние рефлексии чужды. Оба исповедовали завет опытного вояки – безмятежно дрыхнуть при любой возможности и в любой обстановке. Ну а что – солдат спит, служба идет.

На задних сиденьях клевали носом трое приданных нам продотрядовцев. Народ они полезный. Лучше всего себя проявляли при поиске сокрытого зерна. На эти их таланты я сейчас сильно рассчитывал.

В самом уголке, поправляя сползающие с носа очки-велосипеды, увлеченно листал книжку в серой дешевой бумажной обложке Федя Симонян, лицо неопределенной национальности. Он был ревизором Рабоче-крестьянской инспекции. Я не встречал людей, которые лучше него разбираются в приходах-расходах, дебетах-кредитах и в бухгалтерской документации. И он, как никто другой, знает, в чем состоит суть народной поговорки: «Деньгам счет, а хлебу мера».

Тряслись мы по колдобинам до цели часа три. И вот наконец замаячило село Свободное. Если там и была когда-то свобода, то на пользу явно не пошла – сегодня в нем царила нищета, она будто пеленой окутала вросшие в землю по окна русские бревенчатые избы на три окна, с покосившимися заборами из штакетника, огороды, сараи и хлипкие хозяйственные постройки. Вокруг простирались бескрайние поля, вдали лениво полз трактор.

В селе было как-то пусто. В лучшие времена в сельской местности при появлении чуда чудного – автомашины – на улицу высыпали толпы, прыгали радостно мальчишки, сосредоточенно крестились повязанные наглухо платками суровые бабки, поминая бензиновых чертей и лешего на колесах. Здесь же царила зловещая пустота.

Автобус затормозил около справной, недавно отремонтированной избы. На ней была прибита доска с коряво выведенной белой масляной краской надписью «Правление колхоза «Путь Ильича». Мы вошли внутрь.

Пред нами предстала просторная светлая комната, которая была плотно заставлена письменными столами, стульями, а на полках пылились папки. Все стены завешаны плакатами с цитатами состоявшегося в феврале текущего, 1933 года в Москве Первого всесоюзного съезда колхозников-ударников. В воздухе густо витал запах сивухи и чего-то заманчиво-съестного.

Председатель колхоза, ради кого мы приехали, был на месте. Крупный, щедро-бородатый, в чистенькой вышитой рубахе, он встретил нас с распростертыми объятиями, только в ноги не падал.

– ОГПУ! Услышали меня в районе! Прислали защитничков-помощников! – рокотал он, суетливо приглашая нас рассаживаться. Толстые губы его расплывались в широкой улыбке, того и гляди треснут. Но я заметил, как в его глазах на миг плеснулась такая свирепая озлобленность, что мне даже жутковато стало от того, какие чувства распирают этого человека.

– И зачем же мы тут понадобились? – с усмешкой полюбопытствовал я.

– Так народишко бунтует! Настроения антисоветские растут, что сорняки на поле. На работу выходить отказываются. А сейчас сев. А с кого голову снимут? В тюрьму их! Человек десять. Я и списочек подготовил. А остальные попляшут у меня! Забегают!

– Ах ты ж сучий потрох. – Я шагнул к председателю, сгреб его за бороду, притянул к себе, посмотрел в глаза, а потом толкнул на узкую, обитую бархатом буржуйскую кушетку, неизвестно откуда взявшуюся на селе. – У тебя шестнадцать человек от истощения померло! Полсела опухли от голода и не сегодня-завтра богу душу отдадут. А тебе их в тюрьму!

– А сам-то сытенький, – с ненавистью произнес ревизор Симонян. – Ряху отъел – поперек себя шире.

– Товарищи, товарищи, – забормотал председатель. – Я же за власть советскую всей душой! Я же план по севу… Я же сам из последних сил…

– Да не мельтеши, – отмахнулся я от него, как от комара. – Лучше поведай, как народ тиранишь.

– Так все ж сдали по плану. Ну нет зерна, кроме семенного! На трудодень всего по триста грамм приходится! Ну нет!

– А давай-ка подождем чуток. А потом обсудим и трудодни, и то, что зерна нет.

Я согнал председателя с кушетки. Устроился там сам с комфортом, а его загнал в угол, где он уселся на корточках. Кивнул старшему продотрядовцу:

– Работайте, товарищи!

Горец с продотрядовцами отправился на территорию. Вася Говорун быстренько осмотрел кабинет. Нашел в письменном столе наган. А на полках под потолком, за папками, были заныканы каравай хлеба и увесистый круг кровяной колбасы. И как приятное дополнение – пятилитровая бутыль мутного самогона.

– Хорошо живешь! – оценил я.

– Это… Это не для меня… Это для людишек… То есть для людей…

– Береги тишину, – оборвал я его. – Объясняться потом будешь.

Теперь мое дело маленькое. Оставалось только ждать. Лучше всего это делать в молчании. Вскоре еще наговоримся. По душам.

Через некоторое время вернулся Горец с одним из продотрядовцев.

– Нашли? – с некоторым напряжением спросил я.

– А как же! И даже больше! – просиял Горец.

– Ну, пошли, председатель, – кивнул я. – Обозрим твои закрома.

И опять будто ударила звонкая пустота на улице. Ни одной живой души. Лишь у одного дома стояла старуха, а может, и не старуха, просто так старо и изможденно выглядевшая женщина, и истово крестилась. Потом упала на колени, провожая нас взором. Но в окнах было шевеление. Проскользнул силуэт. Встрепенулась занавеска.

Во многих населенных пунктах, где мне удалось побывать в эту проклятую командировку, возникало ощущение, будто они накрыты куполом беды и в них прочно поселилась безнадега. Не везде такое было. В некоторых деревнях видно, что трудно, но преодолимо. Там тлела жизнь и стремление к лучшему. В Свободном же было такое вот царство безысходности.

Дом председателя представлял собой справное кулацкое имение, даже посолиднее, чем правление колхоза. И на пустыре за ним продотрядовцы сейчас раскапывали ямы. Мы ждали, что будет одна захоронка, но в отдалении нашли еще.

Тут продотрядовцы знатоки большие. Чутье у них на закопанное зерно. Но и те, кто прячет зерно от государства, достигли в своем деле больших высот. Обычно хоронили его в специальных ямах в определенной глинистой почве, опаляя огнем и образуя тем самым твердую поверхность, через которую не прогрызутся мыши. Но иные умельцы подходили к делу творчески. Прятали в самых неожиданных местах – в развалинах, на болотах. А в прошлый выезд, к изумлению своему, мы обнаружили фальшивую могилу на сельском кладбище, на самом деле являвшуюся схроном для зерна. Даже крест поставили, нехристи. Ну а что – народу много мрет, одним крестом больше.

– Значит, нет зерна на трудодни, – хищно улыбнулся я.

Председатель просто потерял дар речи, видя, что его заветный схрон вскрыт.

– Скажи еще, не твое. – Я взял за шкирку, встряхнул и толкнул его. Он упал на землю. Попытался подняться на ноги, но продотрядовец долбанул ему от души по хребту прикладом.