Мы, камни, хранители этого двора, тоже очень ждем девочек, как и их родственники, которые теперь живут в другом доме — за рекой. Мы узнаем скрип тяжелой двери, вздох облегчения после поездки, скрежет садовой мебели, которую выносят во двор. Мы будем смотреть, как они обедают, будем наслаждаться вечной сменой поколений, а еще мы знаем, что обычно, когда приезжает младшая, вскоре появится и старший брат. Они остались очень близки. Она дает ему бумаги на подпись, предупреждает о сроках разных выплат, о погашении какого-нибудь долга, о продлении какого-либо договора. Она уговаривает его пойти погулять, познакомиться с кем-нибудь, он отвечает с улыбкой: «У меня все в порядке». И мы ему верим. Куда бы он ни поехал, и особенно когда он приезжает сюда, он всегда помнит об обещании, данном у гроба малыша. Он чтит память младшего брата. Может часами сидеть у реки. Мы видим этого высокого человека под деревом, он наблюдает за стрекозами и водяными паучками. Мы знаем, что его душа полна скорби, мы видим, как он осторожно касается камней, на которых когда-то покоилась голова малыша. Но мы также чувствуем некое умиротворение. Иногда он стоит неподвижно там, где давным-давно лежали в нашей тени подушки, и вслушивается в наступающий полдень. Когда приезжают двоюродные братья, он присоединяется к беседе, смеется, вспоминая прошлое. У них тоже есть дети. Ему нравится, что малышки начинают разделять с ним воспоминания. Он запрещает им приближаться к мельнице, ремонтирует трехколесный велосипед, требует, чтобы они надевали надувные манжеты, если собираются зайти в реку. Его любовь проявляется в этой тревоге. Он старший, и так будет всегда. Вечером он приводит в порядок двор, опрыскивает плитки и гортензии водой и всегда подходит к нам, камням, медленно прижимается лбом и ладонями. Стоит, закрыв глаза, у нагревшейся стены. Однажды вечером его пятилетняя племянница застает его во дворе и спрашивает: «Что ты делаешь?», и старший с ласковой улыбкой, не поворачивая головы, отвечает: «Дышу».

2

СЕСТРА

Она сердилась на него с самого его рождения. А именно с того момента, когда мать провела апельсином у него перед глазами и сделала вывод, что он не видит. Из окна своей спальни, выходящего во двор, она видела яркое пятно плода, присевшую на корточки мать, слышала ее нежный, певучий голос, а потом наступила тишина. Она помнила неистовый стрекот цикад, журчание воды, бормотание раскачиваемых ветром веток, но все, что осталось от той летней музыки, — это склоненная голова матери, апельсин у нее в руке. Она поняла, что в этот момент началась новая жизнь. С прежней жизнью было покончено. Зря отец оптимистично обещал, что в школе они будут единственными, кто умеет играть в карты для слабовидящих, она не была дурочкой. Она видела, что отец чуть не плачет, а главное, видела его улыбку; он улыбался, но взгляд ничего не выражал. Но ее старший брат поверил в эту огромную ложь, договорился, что первым принесет в школу колоду Таро со шрифтом для слабовидящих, пообещал ей, что некоторые партии они будут разыгрывать только вдвоем. Тогда младшая согласилась. И вся жизнь закрутилась вокруг малыша.

Он высасывал все силы. У родителей и у старшего брата. Родители не могли смириться с ситуацией, а брат полностью погрузился в заботы о малыше. У нее же ни на что не оставалось энергии. Малыш рос и вызывал у нее все большее отвращение. Конечно, она никому об этом никогда не говорила. Он постоянно лежал, постоянно болел, постоянно от чего-нибудь страдал. Ему нужно было помогать сморкаться, давать лекарства из пипетки, капать в глаза, поддерживать голову при кашле. Каждое кормление занимало не меньше часа. Он глотал медленно, маленькими глотками пил воду, которую ему давали, наклоняя стакан к полуоткрытому рту, и всё боялись, что жидкость пойдет не в то горло. Его кожа была настолько тонкой, что реагировала на прикосновение ткани, на жесткую воду, на солнечные лучи, на слишком грубое мыло. Ему нужно было все мягкое, теплое, нежное, вещи для новорожденных или стариков. Но малыш не был ни тем, ни другим. Это было создание на полпути между рождением и глубокой старостью, ошибка природы. Мешающее одним своим присутствием, не говорящее, не двигающееся, не видящее. И поэтому беззащитное. Этот ребенок был как открытая книга. Его уязвимость приводила девочку в ужас. Главным было тело, и младшая не могла выносить его, это тело, которое постоянно страдало. Особенно она ненавидела воспаленные веки, на которых образовывались маленькие красные бугорки, как будто ужалила оса. Еще больше она ненавидела вязкие глазные капли и особенно рифамицин — казалось, что глаза у малыша замазаны сливочным маслом. Когда старший брат наносил крем и указательным пальцем медленно массировал малышу веки, она уходила в другую комнату. Ей не нравились его темные глаза, такие пустые, что от них ее бросало в дрожь. И его дыхание, которое казалось ей затхлым. И его белые костлявые колени, постоянно раскоряченные ноги. Ей сказали, что из-за того, что он постоянно лежал, его тазобедренные суставы не работали, как будто расшатались. Что его ноги вырастут кривыми, как бы застывшими в балетном приседе, поскольку малыш никогда не стоял на земле. Что толку от этих ног, задавалась она вопросом, если они не несут никакого тела, если они не ходят?

Он был обут в кожаные, подбитые шерстью тапочки. Таких у него было несколько пар. Всякий раз, когда она видела их на полу, она сначала думала, что это мертвые крысы. Она с ужасом ждала момента, когда малыша понесут мыться. Когда он был голым, хрупкость его тела была совершенно невыносима. Под белой кожей выпирали ребра, голова запрокидывалась, иногда он мог и хлебнуть воды. Старший брат говорил тихо, мелодично, комментируя собственные действия. Он одной рукой подхватывал малыша под шею, а другой мыл его, нежно проводя по складочкам кожи, поливая тело теплой водой. Она разглядывала лицо старшего брата, склонившегося над ванной. И каждый раз убеждалась, насколько поразительно их сходство. У старшего и у малыша был одинаковый профиль: выпуклый лоб, изящный нос, крутой подбородок. И темные глаза были чуть миндалевидные, а волосы густые, рот большой и яркий. Перед ней в ванной комнате находились прекрасный оригинал и его неудачная копия, неудавшийся двойник. Она не чувствовала никакой нежности. В младшем брате она прежде всего видела немощную куклу, которая нуждалась в круглосуточной заботе. Подружек она больше никогда не приглашала. Как она могла пригласить к себе друзей, когда дома находилось такое существо? Ей было стыдно. По телевизору она как-то увидела рекламу, в которой говорилось: «Хватит быть как все». Эта фраза ее поразила. Она бы все отдала, лишь бы хоть чуть-чуть быть как все. Она бы все отдала за то, чтобы слиться с массой стандартных людей: двое родителей, трое детей, дом в горах. Она мечтала, чтобы по утрам они все вместе весело завтракали, о старшем брате, с которым можно было бы играть, когда хочется, о музыке в гостиной, о подружках, которые бы приходили в гости вечером в пятницу. Об обычной семье, ничем не обремененной, и ведь такие семьи редко понимают, как им повезло.

Однажды мы увидели, как она идет по двору. Малыш лежал на больших подушках и о чем-то мечтал. Было тепло. Среда, сентябрь. А в среду, как мы знали, всегда приходили ее подружки, сначала они все вместе делали домашнее задание, потом перекусывали, некоторые иногда вырезали на нас свои инициалы — у здешних детей так принято. Но теперь среды младшая проводила в одиночестве. Она прошла мимо подушек к старой деревянной двери, но вдруг развернулась и пнула одну из них. Подушка едва двинулась с места (то были две огромные садовые подушки, размером почти с одеяло и довольно тяжелые). Малыш не обратил на это внимания. Но младшая ведь все равно ударила подушки, верно? Она испуганно оглянулась на дом и убежала. Мы не осуждали ее — кто мы такие? Зато мы снова убедились в том, что и люди, и животные (мы, к счастью, не такие) ведут себя жестоко с теми, кто слабее, будто хотят наказать их за то, что они недостаточно жизнеспособны.