В душе сестры поселился гнев. Из-за малыша она оказалась в изоляции. Он провел невидимую границу между ее семьей и остальными людьми. Она постоянно недоумевала: каким образом почти неподвижное создание может причинить столько вреда? Исподволь. Эмоций по этому поводу он не испытывал. Она узнала, что невинность может быть жестокой. Она сравнила ребенка с засухой, которая сушит и сушит землю, спокойно и методично. То были законы природы. Они действовали так, как считали нужным, а уж людям приходилось принимать их как данность. Если бы у младшей попросили вкратце описать ее существование, то она бы сказала, что из-за малыша родители забыли, что такое радость, ее собственное детство детством уже было не назвать, а старший брат попросту исчез из ее жизни. Она никогда не видела его таким заботливым. И была поражена метаморфозой. Она помнила старшего брата, когда тот был сорвиголовой, молчаливым, немного высокомерным, способным верховодить и завести двоюродных братьев высоко в горы, охотиться на воробьев или биться с водорослями на берегу реки. Именно он ходил по следу диких кабанов, хрустел сырым луком. Она всегда боялась его и восхищалась им. Она пошла бы за ним на край света. Из-за малыша он больше не видел, как она растет, он даже не заметил, что она научилась плавать без нарукавников. Куда делся тот старший брат? Теперь он изучал, как устроен камин, потому что очень боялся, что малыш умрет от возможного задымления. Даже его походка изменилась. Когда в жаркие летние часы он выходил во двор, чтобы перенести малыша в тень, она наблюдала за его легкими шагами, странно медленными и решительными, подчиненными ритму жизни малыша и его подушкам. Так зверь идет к своим детенышам. И этого она ему простить не могла.
Старший брат требовал от других силы, так что привыкшая к этому сестра была готова ринуться в бой. Она начала с того, что стала отстаивать свою территорию. Когда старший читал, держа палец в кулачке малыша, она пыталась ему помешать. Подходила к камину, предлагала сходить за ежевикой, вырезать лук и стрелы, погулять по горным тропам, таким узким, что там и двое не разминутся. Старший улыбался и вопросительно на нее смотрел. Тогда она начинала болтать, старалась вовлечь его в разговор. Очень старалась. Но у брата была такая мягкая, почти вымученная улыбка, что ей становилось неловко. Он снова принимался читать, малыш все так же сжимал его палец, да, малыша никто не бросал. Она поняла, что ее стратегия провалилась. Что бессмысленно говорить брату: «А как же мы? А как же я?» Нужно было приспосабливаться, выживать, как на войне. Перемирие и наступление. Перемирие — в автобусе, на котором они ездили в школу. Каждое утро брат с сестрой стояли на остановке у дороги. Было рано. И когда автобус с визгом тормозил, сестра чувствовала облегчение. Наконец-то с каждым километром они будут все дальше от малыша. Сидя рядом со старшим, она тараторила и придумывала разные истории. Он рассеянно слушал, рассеянно смотрел на дорогу. Но, по крайней мере, он был в ее распоряжении. Самым прекрасным перемирием было утро, когда они пошли за дикой спаржей, пока взрослые рубили кедровое дерево. Их искали повсюду. Их наказали. Но это было неважно. Она чувствовала, что брат хотел защитить ее от падения этого огромного дерева. Как тогда, когда он положил руку ей на плечо в тот вечер, когда отец позвал их во двор, чтобы сказать, что ребенок слепой. Рука старшего брата на плече, его естественное желание защитить сестру — все это казалось ей тогда совершенно нормальным. Она никогда не думала, что потеряет брата. Наступление — когда брат занимался только малышом. И особенно когда он относил малыша на берег к воде. Она видела, как он уходит, как осторожно ступает, прижимая к себе малыша. Брат всегда ходил в одно и то же место. Она знала, что он положит малыша под деревом, там вода была спокойной, как раз между двумя порогами. В итоге она всегда тоже туда направлялась, чтобы брат ее видел. Она бродила в воде у берега, строила пирамиды из камешков, ловила водяных паучков. Радостно вопила, притворялась, что ей весело. Пыталась занять свое место рядом с братом. Напоминала о себе. Иногда старший доставал фотоаппарат и снимал ее и малыша, ее стоящей, его лежащим, но никогда — ее одну, по щиколотку в воде. Она с готовностью смотрела в объектив, ей хотелось показать, что вот же она, она рядом. Этого было недостаточно. Как-то она даже подумала, что если не хочет полностью потерять старшего брата, то, возможно, ей стоит попытаться полюбить малыша так, как его любит брат. Она разложила во дворе большие подушки, но вела себя слишком нервно и потянула подушку так резко, что та порвалась. Сотни маленьких белых шариков покатились по земле. Она, ругаясь, их собрала. Старший ничего не сказал, только записал в своем списке, что им придется купить новую подушку. Младшая не отчаивалась. Она пыталась сосредоточиться на овощных пюре, дозах противоэпилептического препарата, звуках, поскольку малыш мог только слышать. Она тоже шуршала листьями у него под ухом и пыталась описать то, что видела вокруг. Но ей было сложно подбирать слова. Она казалась себе смешной. Нетерпеливо вздыхала. Ей хотелось встряхнуть малыша, приказать ему встать и прекратить весь этот цирк, сказать, что они все уже устали. Она пыталась уследить за его бегающим взглядом. Но ей было не по себе от его слепоты. Ей не нравились его глаза. Иногда их взгляды как будто пересекались. Ее охватывало беспокойство. Это длилось всего секунду. Потом малыш опять смотрел куда-то в сторону, и хотя она знала, что ребенок физически не может ничего увидеть, ей чудилась какая-то угроза, как будто малыш говорил: осторожно, я знаю, что я тебе противен, хотя в этом нет моей вины и мы с тобой одной крови.
И она прижалась щекой к щечке малыша, где и правда кожа была почти прозрачной. Но очень скоро ее затошнило, и потом ей не нравился запах изо рта малыша, запах картофельного пюре, вареных овощей, не говоря уже о его подгузнике — ей совершенно не хотелось его менять. В таких случаях она звала старшего брата. Он приходил и менял. Каждый раз, когда младшая видела, как он наклоняется над малышом, нежно, почти слащаво сюсюкает, деликатно разводит малышу ножки, чтобы приподнять попу и надеть чистый подгузник, она всеми силами души желала, чтобы брат оставил малыша и предложил ей посидеть вдвоем у реки. Иногда она думала, что раз малыш вообще не двигается, почему бы не поиграть с ним, как с куклой. Она брала резинки для волос, косметику, кружевной воротничок, обруч. Садилась во дворе, скрестив ноги, у его переносного кресла и рисовала ему на щечках два красных круга, красила в черный цвет брови и наносила тени. Или заплетала его густые волосы в косы. Малыш не выказывал удивления, не сопротивлялся. Он слегка морщился, когда сестра притрагивалась кисточкой к его щеке, и чуть приподнимал брови, когда она надевала ему обруч из незнакомого ему материала. Старший, когда заставал их, хмурился, но не ругал сестру, а брал малыша на руки, и тот прижимался лбом к его шее. В руках старшего он казался легким как перышко. Сестра никогда этого не делала.
Только однажды она взяла малыша на руки. В тот день в гостиной она подошла к его переносному креслу. Набралась смелости, просунула руки под мышки малышу и подняла его. Но забыла о его слабой шее. Голова малыша откинулась, стала раскачиваться. Испугавшись, сестра ослабила хватку. Малыш свалился обратно в кресло. Его голова стукнулась об обитый тканью бортик и упала на грудь. Верхняя часть туловища накренилась, потом малыш обрел равновесие. И расплакался. Тогда старший брат в первый и последний раз вышел из себя, даже пришел в ярость, обнаружив малыша, похожего на неуправляемую марионетку — ноги задрались, лоб почти лежит на груди. И все же прямо он сестру ни в чем не обвинял. Он разразился гневной тирадой о безразличии: как могло случиться, что никто не подумал о том, чтобы положить малыша прямо? Раз он «неполноценен», то пусть лежит как придется, вывернув шею? Родители успокоили сына, они понимали его переживания, но все было в порядке, малыш больше не стонал, и, кроме того, они купили ему спортивные шортики, может, попробуем надеть? Дочку они тоже не стали ругать.
