Какая же была цель нынешнего короля к разрушению оснований подобного устройства и в желании заменить его — правлением с конституционными формами? Была ли эта страна несчастлива? Была ли она бедна, недовольна? Промышленность, искусства, науки находились ли в бедственном положении? Не представляло ли королевство вид самый богатый, самый счастливый, какой только можно было встретить? Что же было причиной подобного посягательства на столь блестящее прошедшее?

Рассмотрим теперь эти столь хваленые и столь загадочные конституционные формы; могли ли они быть применены с некоторой последовательностью к стране, в высшей степени военной и привыкшей повиноваться одной лишь воле?

Не ясно ли то, что там, где более не повелевают, а позволяют рассуждать вместо повиновения, — там дисциплины более не существует; поэтому повиновение, бывшее до тех пор руководящим началом, переставало быть там обязательным и делалось произвольным. Отсюда происходит беспорядок во мнениях, противоречие с прошедшим, нерешительность насчет настоящего и совершенное незнание и недоумение насчет неизвестного, непонятного, и, скажем правду, невозможного будущего. Таким образом, установим тот факт, что Пруссия, для того чтоб остаться той, чем она была, — великой и сильной военной державой, — должна возвратиться к старинным своим учреждениям, основанным на опытах и предприятиях прошедшего, или же она должна перестать быть военной державой, должна спуститься в разряд государств, правда обширных, но слабых, с очень разнообразными, вовсе не однородными местными интересами, и подвергнуться всем превратностям, происходящим от пустословия и страстей 100 или 200 повелителей, заменяющих благотворную волю одного государя, отца своих подданных.

Можно надеяться, что военное движение против Берлина не может и не должно иметь целью восстановить и скрепить то, что было сделано в последнее время и с чего уже получаются горькие плоды, но, напротив, восстановить старинное правительственное здание в том виде, в каком оно было в годы славы и благосостояния монархии. Никто не может желать лишить самого себя жизни, потому что взять вторично оружие для того лишь, чтоб укрепить жалкое февральское правление, было бы преступлением, ибо это значило бы навсегда погубить Пруссию и заменить ее жалким государством, без силы и прочности.

Но мгновенное военное действие во всей монархии, во имя короля, для восстановления или водворения старинного порядка вещей, мне кажется возможным.

Оно должно быть сопровождаемо провозглашением от короля, объявляющего, что во время мартовских событий король не мог без ужаса видеть проливавшуюся кровь своих подданных в этой братоубийственной борьбе; что, желая во что бы то ни стало прекратить эту борьбу, он уступил мольбам, выраженным ему во имя народа, пожаловав стране желаемые ею учреждения, что, впрочем, он заранее был убежден в том, что со стороны большинства нации не замедлит выразиться неодобрение против этих учреждений, как несогласных с духом народных преданий, со всеми воспоминаниями монархическими, к тому же находящихся в совершенной противоположности с интересами страны. Что убеждение это овладело теперь всеми благонамеренными сословиями, что почти ежедневные неистовства самой презренной берлинской черни, не знавшей более никаких границ, угрожали и жизням и собственности. Что поэтому, по мнению короля, наступило время прекратить такой порядок вещей, невыносимый и несовместный с честью Пруссии, и что, опираясь на непоколебимую верность своего войска, прошедшего через целую эпоху всевозможных испытаний безупречно и безукоризненно, — он объявляет все случившееся с февраля 1847 года отмененным и несуществующим; прежние же законы и постановления монархии вновь установленными во всей своей силе, а лица тому противящиеся — изменниками отечеству и вне закона, и что, наконец, везде, где оно только окажется нужным, войско и военная сила будут отвечать за исполнение настоящего постановления».

Русская старина, 1870, I, стр. 295–299 (перевод с французского).

Изумительная деятельность, крайняя строгость и выдающаяся память, которыми отличался император Николай Павлович, проявились в нем уже в ранней молодости, одновременно со вступлением в должность генерал-инспектора по инженерной части и началом сопряженной с ней службы. Некто Кулибанов, служивший в то время в гвардейском саперном батальоне, передавал мне, что великий князь Николай Павлович, часто навещая этот батальон, знал поименно не только офицеров, но и всех нижних чинов; а что касалось его неутомимости в занятиях, то она просто всех поражала. Летом, во время лагерного сбора, он уже рано утром являлся на линейное и оружейное учение своих саперов: уезжал в 12 часов в Петергоф, предоставляя жаркое время дня на отдых офицерам и солдатам, а затем, в 4 часа, скакал вновь 12 верст до лагеря и оставался там до вечерней зари, лично руководя работами по сооружению полевых укреплений, по прокладыванию траншей, заложению мин и фугасов и прочими саперными занятиями военного времени. Образцово подготовленный и до совершенства знавший свое дело, он требовал того же от порученных его руководству частей войск и до крайности строго взыскивал не только за промахи в работах, но и за фронтовым учением и проделыванием оружейных приемов. Наказанных по его приказанию солдат часто уносили на носилках в лазарет; но в оправдание такой жестокости следует заметить, что в этом случае великий князь придерживался только воинского устава того времени, требовавшего беспощадного вколачивания ума и памяти в недостаточно сообразительного солдата, а за исполнением строгих правил устава наблюдал приснопамятный по своей бесчеловечности всесильный Аракчеев, которого побаивались даже великие князья. Чтобы не подвергаться замечаниям зазнавшегося временщика, требования его исполнялись буквально, а в числе этих требований одно из главных заключалось в наказании солдат за всякую провинность палками, розгами и шпицрутенами до потери сознания.

При таких условиях началась служба Николая Павловича, и, конечно, не могли эти условия не оставить следов на нем. Учения, смотры, парады и разводы он любил неизменно до самой смерти, производил их даже зимой. В гвардейском корпусе, состоявшем из 24 пехотных и кавалерийских полков и 6 отдельных батальонов и кавалерийских дивизионов, он знал по фамилиям почти всех офицеров фельдфебелей, большинство пажей Пажеского корпуса и многих воспитанников школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и кадетских корпусов. А между тем ознакомление с этими многими сотнями лиц и учащейся молодежи производилось не систематично: государственные дела отнимали у Николая Павловича много времени, но раз узнав фамилию офицера на учении, в карауле, на гауптвахте или на придворном балу, а воспитанника при посылке в ординарцы, он уже не забывал ее.

Впервые мне довелось увидеть Николая Павловича вблизи в августе месяце 1840 года, в день въезда в Петербург невесты наследника цесаревича Александра Николаевича, впоследствии супруги его Марии Александровны. Занимая место в первой шеренге двухвзводного отряда Института Корпуса путей сообщения, стоявшего на Дворцовой площади, я мог хорошо всех видеть, и в числе этих всех особенно выдававшегося своим ростом и фигурой императора, ехавшего верхом с наследником и большой свитой вслед за коляской с помолвленной принцессой. Во второй раз я стоял уже лицом к лицу перед ним, будучи послан в ординарцы, на второй день Пасхи, в следующем году. Близко был я тогда от него, всего на расстоянии шага, но уже не думал его рассматривать: у меня, как говорится, душа упала в пятки, и немудрено: я стоял перед требовательным по фронту Николаем Павловичем. Только когда я отрапортовал ему: «К Вашему Императорскому Величеству от Института Корпуса путей сообщения на посылки прислан», — и государь с довольным лицом, взяв за плечи, похристосовался со мной, душа моя из пяток перекочевала в седьмое небо. Ах, какая была это счастливая минута в жизни и как хотелось мне еще раз пережить ее, попав снова в ординарцы! Но это оказалось невозможным: за последний год моего пребывания в институте я настолько вырос, что годился во фронт гренадерских рот, а кадет такого роста Николай Павлович не любил, великанов было в гвардии довольно, в кадетах же он видел только ребят, и таких напоказ ему и посылали. Но если я не мог более попасть к нему в ординарцы, зато любовался им ежемесячно на разводах (караульные взводы наши чередовались, их было в институте четыре, а разводы с церемонией государь делал только по воскресеньям) и на ежегодном весеннем, называвшемся Майским, но часто бывавшем в апреле, параде. Каких только гвардейских мундиров я не видел за это время на Николае Павловиче, и все они шли ему, что же касается до посадки его на коне, то такого молодца-кавалериста, несмотря на его мощную прямую богатырскую фигуру, редко можно было встретить. Государственные дела не допускали Николая Павловича заниматься не только исключительно, но даже лишний час войсками и военными делами, тем не менее всякому бросалось в глаза, что он был военным по призванию и совершенно доволен, когда, гарцуя на коне, объезжал свои войска или, стоя на месте, пропускал их мимо себя церемониальным маршем.