Но сейчас пришло время отыграться! Он столько этой бабе лапши на уши навешает — век стряхивать её будет!

— А завещание покойного не найдено? — с тайной надеждой спросил Ардов.

— Пока нет. А что, это имеет какое-то принципиальное значение?

— Видишь ли, милочка, в нашей стране не действует всеевропейский кодекс Наполеона. Поэтому прямые наследники, например жена и дочь, не могут автоматически претендовать на все наследство покойного. Ты же знаешь, Ксюша, какую жизнь вел Борис. Сколько у него было, скажем так, подруг. Наверняка кому-то из них он отписал немалую часть своего состояния. Кроме того, могут оказаться незаконнорожденные дети, а ведь они тоже имеют право на часть наследства. Ко всему прочему Борис часто ездил за границу. Очень возможно, он тайно принял иноземное гражданство. А в чужой стране — чужие законы. И там умеют лапу накладывать на чужую собственность. И еще. Идет следствие. Возможно, в банке твоего покойного мужа найдут серьезные нарушения. И тогда вообще — полная конфискация имущества.

Ксения сердцем чувствовала, что адвокат нагло лжет или по крайней мере сильно преувеличивает возможные для неё неприятности. Но все-таки его эмоциональная речь произвела на женщину очень серьезное впечатление. А вдруг и вправду она с девятилетней девочкой на руках в один момент останется без копейки?

Ксения уже была в банке «Интеркредит» и знала о хранящихся там миллионах — скорее всего, Варгуза. Но, нарушив наказ Бимбера, умолчала о них, ничего пока не сказала старому вору. Так сказать Варгузу или не сказать? Речь Ардова определенно склоняла её ко второму варианту.

Между тем траурный митинг заканчивался. У края могилы стоял Ардов, и Ксения услышала его последние слова:

— И пусть земля будет пухом нашему дорогому Борису. И пусть горит она под ногами его убийцы!

Кашин облился из ведра холодной водой, взъерошил свои густые, цвета спелой пшеницы волосы. Подошел к турнику. Пятнадцать раз подтянулся. Сделал десять выходов силой и столько же подъемов переворотом. Потом сел на мотоцикл, позаимствованный позавчера у Зяблика, завел его, разогнался и, отпустив руль, стал палить по мишеням из двух пистолетов.

И тут услышал приближающийся шум мотора. Это был видавший виды джип Федьки Симакова, начальника местного полигона и вообще большого человека в националистическом движении.

Федька вылез из авто и посмотрел на Антона несколько смущенно.

— Такие дела, брат. Полигон наш закрывают. Так что твоя должность инструктора ликвидируется. И крышу мы тебе больше предоставлять не можем, с жильем у нас вообще туго. Но если документы какие надо выправить или номера новые на тачку поставить — проблем нет.

Антон встретил новость внешне спокойно.

— Спасибо и на том, что сделали. «Хонду» вон перекрасили, номера на ней заменили. И ксива мне может понадобиться. Сделаешь?

— А то! — Федька явно обрадовался, что неприятная проблема решилась столь легко.

— Ну, тогда прощай, брат.

— Кстати, из арсенала нашего тоже можешь кое-что прихватить, — вдруг расщедрился Симаков. — Приезжай, когда надо будет, а хочешь — сейчас забирай.

— Ладно, потом как-нибудь.

Антон попрощался с Федором, оседлал «хонду» и помчался в сторону Дмитровского шоссе. Он проскочил город Дмитров и вскоре подъехал к неприметному деревенскому кладбищу. Прислонил к дереву «хонду» и неспешно двинулся между перекошенных крестов и недорогих надгробий.

Кладбищенскую тишину нарушал лишь хруст шагов Антона по высохшей прошлогодней листве да перекличка грачиных семейств.

Он остановился у могилы с кое-как сколоченной деревянной оградкой, за которой стояли два покосившихся креста. На одном было написано имя его брата, на другом — матери. Смерть брата датировалась девятым августа прошлого года, днем позже умерла мать. Сердце её не выдержало трагической гибели младшего сына, а о смерти Антона на Балканах до неё дошел слух ещё ранее. Правда, слух этот оказался ложным…

Антон Кашин с десяток лет провел с оружием в руках, видел смерть во всех её проявлениях и, по сути, отвык ценить жизнь и свою, и чужую, но сейчас сердце его болезненно сжалось.

Демобилизовавшись из армии, Антон недолго пожил в родной деревне, подался добровольцем в Приднестровье. В письме матери уговаривал: «Ты пойми меня. Русскую землю надо защищать от гадов. Здесь ведь Суворов воевал, ему в Тирасполе памятник стоит. Ты только не болей, не переживай. Я вернусь». А потом — Босния, Сербская Краина, Косово… Восемь лет на Балканах. И вот вернулся…

Мать и брат умерли, когда он был вдалеке от этих мест, и хоронил их, а также обустраивал могилу один из родственников, живущий неподалеку. Антон ещё с детских лет называл его «дядя Володя».

«Надо поселиться где-то рядышком, хотя бы ненадолго. Могилку в порядок привести. Поставлю железную ограду, цветничок разобью, да и надгробия нужны приличные».

Конечно, раньше все это можно было сделать — в Москве Антон уже полгода, да как-то все руки не доходили.

Он достал из спортивной сумки купленную загодя бутылку водки и три рюмки, одну выпил, а две, полные, поставил на могиле, положив туда же и хлеб.

Сев на «хонду», Антон направился в близлежащую деревню. Остановился у крайнего дома. Его встретил грозный собачий лай. Бурая восточноевропейская овчарка отнеслась к Антону крайне недружелюбно.

— Не узнал, Барк.

Антон достал из сумки кусок колбасы и бросил его псу через забор. Колбасу собака проглотила, но гавкать не перестала.

На шум из ладно срубленной двухэтажной избы вышел хозяин дома, могучий бородатый старикан.

— Антоха приехал! — обрадовался он. — Цыц, Барк! — Собака тут же смолкла. — Ну, заходи.

Антон завел мотоцикл во двор, крепко обнялся с хозяином.

— Привет, дядя Володя.

— А ты, как всегда, вовремя. Как раз к столу.

Стол был уже действительно накрыт. В центре его доминировала литровая бутыль фирменного «дяди Володиного» самогона лимонного окраса. На тарелке покоилась дюжина вареных яиц. Уже нарезанное сало лежало аккуратными шматками. Огурцы, помидоры, лук, чеснок были живописно разбросаны по столу, казалось, в неограниченном количестве.

Сразу же выпили по полному стакану, не чокаясь, за упокой души матери и брата Антона.

— Поклон тебе глубокий, дядя Володь, что похоронил их по-людски.

— Брось ты, Антоха! Аль мы не родственники? Да, вот она, судьба-проруха. Ведь как погиб твой брательник, до сих пор неизвестно.

— Теперь мне известно, дядя Володь.

— Да ну! Милиция не разнюхала, а ты, значит, раскопал! Ну и что ты узнал?

— Потом как-нибудь… Неохота сейчас душу травить. Одно скажу: кто надо — за их смерть ответил. Я вот о чем хочу тебя спросить. Дом-то наш брат с матерью продали. А я бы желал в родных краях обосноваться. Может быть, на время. Не знаешь, никто здесь домишко не продает или, допустим, сдает?

Старикан задумчиво потрепал густую бороду.

— Ни о чем таком не слыхивал. — И вдруг он встрепенулся: — Знаешь, тут лесник на днях окочурился. Славный был мужик, царствие ему небесное. Я поговорю с кем надо в лесничестве. Сам ведаешь, я много лет этим хозяйством командовал. Связи-то остались. Вот и поживешь пока в домике лесника. Задарма к тому же. — Дядя Володя подмигнул Антону и потянулся к своему фирменному напитку.

Два типа классической уголовной внешности вышли из вагона питерского поезда, только что прибывшего на Ленинградский вокзал Москвы. Наряд омоновцев одарил их угрюмыми взглядами, но останавливать для проверки документов не стал — видимо, потому, что мужики и отдаленно не напоминали «лиц кавказской национальности».

— Как же мы этих фофанов не раскололи? — не переставал сокрушаться Мыловар, мрачно и без особых церемоний пробираясь через перронную толпу.