Орлов налил себе коньяка, понюхал его у основания бокала, поболтал снифтером, держа его в левой ладони, сделал два больших глотка, выключил телевизор, закрыл глаза. Потом взял в руку телефон.

— Привет, Василиус! Что нового на семейном фронте? — как всегда, с Сухомлинским он говорил самым человеческим тоном, на который был способен.

— Даша заболела — рак груди. Я хотел тебе позвонить ещё вчера, спросить, может, посоветуешь врача или клинику. Места себе не нахожу.

— Понял, как сильно её любишь? — зачем-то сморозил Орлов стопроцентную глупость.

— Я всегда её любил. Какое это сейчас имеет значение, — голос у Сухомлинского стал низким, он говорил немного медленнее обычного.

— Детям сказали? — поинтересовался Орлов.

— Да. Она сама сказала. Все переживают, особенно Оля, да и мальчишки тоже. Как не переживать. Я вот себя корю, старого идиота. Может, это всё из-за меня, она же всегда меня подозревала. Поездки эти мои вечные.

— Да знала она всё про Таню. Я давно тебе это сказал. Сильная, — протянул Орлов и налил себе ещё коньяку.

— Операцию назначили через неделю здесь в Москве. Сказали, что вставят имплант. Да о чём это я, придурок. Что скажешь?

— Я тебе перезвоню через пятнадцать минут, — бросил холодно Орлов и отключился. Глотнул из снифтера, вставая из-за стола, медленными шагами подошёл к панорамному окну и уставился на вечерние огни города. Ему было жаль Сухомлинского, по сути, единственного человека, с которым он мог хоть как-то разговаривать и не быть Орловым-боссом. Он был отдушиной. Орлов не признавался себе в этом, но это было именно так. Вроде бы ему не очень были нужны такие вот контакты, их и не было, но сейчас Вася вызывал в нём сострадание и сочувствие. Как такое могло быть? Странно.

Он плохо помнил, как выглядела Даша, его московская официальная жена, да и никогда ею не интересовался. Единственное, что он понял, что очень сожалеет за своего друга. Друга? У него в сердце есть друг? Нет, это ошибка. Зачем мне всё это? Мне нельзя. Я другой. Он опять закрыл глаза и начал покачиваться, мычал что-то, замолкал, опять мычал. Остановился, заложил руки за голову, сжимая пальцы в замке. Через какое-то время подошёл к столу и взял телефон.

— Это я, — сухо сказал Орлов.

— Да, Гена. Слушаю тебя, — медленно ответил Сухомлинский.

— Ничего меня не спрашивай. После завтра пусть Даша сделает повторные анализы. Там нет никакого рака.

— Я не понял, — удивлённо прошептал Сухомлинский.

— Можешь мне позвонить послезавтра, но это не обязательно. Ты доктора просил? Я нашёл.

Сказав это монотонным и бесчувственным голосом, Орлов отключил телефон и швырнул его на пол. Нервно провёл рукой по волосам. И всё-таки он раскрылся.

Единственному человеку — Сухомлинскому.

Сейчас он уже пил прямо из горла.

Пошатываясь направился к небольшой незаметной двери в задней части кабинета. Дойдя до двери, он слегка коснулся её, сделав привычный жест правой рукой — в левой держал за горлышко почти уже выпитую бутылку коньяка. Дверь открылась, Орлов вошёл в комнату и громко крикнул: «Марго! Ты где? Двадцать два — моё любимое число!» Это были слова пароля. Кукла-робот, сидевшая без движения на белом диване, «услышала» хозяина, открыла зелёные глаза, улыбнулась и произнесла очень чётким и приятным голосом, который невозможно было отличить от человеческого: «Тебе нужен отдых и сон, Гена!»

25

Пен-чан

Про Куклу в компании знала только тайка Пен-чан, ни слова не говорившая по-русски. Во всяком случае, без переводчика она ничего не смогла бы объяснить любопытным девушкам из офиса, что она делает в кабинете шефа. Да её и никто не осмеливался допрашивать — Орлова побаивались, особенно секретарши на ресепшене, три лучезарные дивы. Они сидели за мраморной доской с логотипом, как три сестры: одного роста, одного возраста, с одинаковыми причёсками — прямыми мелированными светлыми волосами до середины шеи, с голубыми глазами и почти одинаковыми пухлыми губами. Шеф явно развлекался, подбирая их на работу. Думали они, наверное, тоже одинаково, если думали вообще.

Как их звали, Пен-чан никогда не интересовалась, просто кивала в знак приветствия строгим лицом и шла дальше в приёмную Орлова. Там сидела ещё одна, постарше, Марина, но у той явно с мозгами было всё в порядке. Но она тоже никаких вопросов не задавала, видимо, была предупреждена, что ни русского ни английского тайка не знает, чему она, конечно, не верила. Почему-то эта Марина ей не нравилась, смотрела всегда на сумку, стараясь хоть что-то разглядеть, но Пен-чан была сама аккуратность и надёжность — молнию закрывала до самого конца и застёгивалась на все пуговицы, как говорится.

Каждый раз, когда она проходила мимо ресепшена, то вздыхала и завидовала, глядя на белокурую троицу: «Мне бы такую внешность, — думала тайка, — я бы прибавила наработанную годами хитрость и весь свой огромный опыт общения с сильными и богатыми, но мир ведь устроен по-другому». Ей вот достались короткие крепкие кривые ноги, тело без талии и шеи, маленькая грудь, никогда не знавшая, как до неё дотрагивается нежный ротик младенца. На своём веку, чего только ей не пришлось пережить — и побои, и унижения, и шантажи. Приходилось даже выслушивать обвинения в краже драгоценностей или сексуально обсуживать пьяных хозяев. Она знала цену каждому доллару. «Хорошо, что жива и здорова — успокаивала себя Пен-чан, — да ещё и счёт имеется в американском банке».

За Куклой она умела ухаживать, как никто другой — мыла её специальным мылом для искусственной кожи и волос, делала ей макияж, заказывала и привозила одежду — самую дорогую. А уж бельё выбирала как себе, если бы была любовницей такого господина в таком офисе. Он любил французские кружева ручной работы, в основном, пастельных цветов, бельё просил белое, иногда цвета слоновой кости, иногда вдруг тёмно фиолетовое. Любил странные платья, похожие на сценические костюмы из старых пьес, а ещё любил кимоно. Если она надевала на куклу кимоно, то делала и японскую причёску. Этому их научили ещё дома в колледже.

Включать искусственную красавицу она не могла, пароль работал только, если слова произносил сам шеф своим голосом, так что Пен-чан спокойно управлялась с нешевелившейся молчавшей рабыней и делала всё, как хотела и умела. Шеф никогда не оставлял никаких замечаний, и она решила, что справляется.

Обычно она приходила по сигналу в телефоне. Сначала убирала комнату, меняла постельное бельё, а потом принималась за выключенную к тому времени тайную любовницу. Раздвигала ей ноги, вытаскивала промежность, покрытую тонкими коричневыми волосками, промывала её отдельно в проточной воде со специальным шампунем, высушивала и протирала остальное тело. Делать надо было всё очень осторожно — красавица не переносила воду, точнее, вода не должна была попасть внутрь. Пен-чан нравилось сжимать в руках искусственную упругую грудь, которую ну, никак нельзя было отличить от настоящей. Хотя особенно она этим не увлекалась — присутствие видео камер даже в таком скрытом от посторонних глаз месте исключать было нельзя. Иногда ей казалось, что Кукла её слышит, просто она была обездвижена, но доказательств этому у неё не было. Да и потом, понимала ли она по-тайски? Вряд ли.

В Азии куклами давно увлекались, и не только женскими. В Гон-Конге, где её и нанял сегодняшний шеф, у неё была хозяйка, у которой было даже две мужские куклы. Одна была похожа на азиата, а другая на европейца. Мороки с ними намного больше, чем с девочками — насосы разные, дополнительные батарейки. Хозяйка была пожилой и ворчливой англичанкой, точнее, страшной пучеглазой мымрой без подбородка, его как будто отрубили секирой.

Таких жадных людей Пен-чан никогда не встречала. Угощала её недоеденной едой из ресторана, когда там уже плесень начинала расцветать. Пен-чан ещё с детства знала, что плесень — это самое страшное, что может попасть в организм, от неё заводятся грибки на ногах, а с грибками её никто на роботу в богатый дом не наймёт, разве что двор мести, да и то мало шансов.