ЛАРИСА ВАСИЛЬЕВА

ТАНКИ

Николаю Алексеевичу Кучеренко,

моему отцу

Какие-то строгие тайны

из дома отца увели,

а вскоре по улицам танки

гудящей волной поползли.

Я прятала руки за ватник

и следом за танками шла,

не зная, что ожил тот ватман

с его заводского стола,

что ожил тот ватман, который

похитил отцовские сны.

По длинным людским коридорам

шли новые танки страны.

Мальчишечьи крики привета

неслись от ворот до ворот,

и женщина шла без жакета,

кричала — Победа идет!—

И, стиснув руками упрямо

тугие перила крыльца,

о чем-то заплакала мама,

привыкшая жить без отца.

Я помню тот день потому лишь,

что вечером этого дня

средь старых бревенчатых улиц

отец мой окликнул меня.

Мне даже теперь это снится,

как в тот незапамятный год

отцу разрешил отлучиться

домой оборонный завод,

как следом за ним я бежала

и в комнату нашу вошла,

и мама подушки взбивала,

и мама лепешки пекла,

смеялась то громко, то робко,

о том говорила, о сем,

но стыла в тарелке похлебка,

отец мой уснул за столом,

и мать улыбалась все шире

и куталась в старую шаль…

Шли танки Т-34

в тревожную, в трудную даль.

ЮРИЙ ВОРОНОВ

В блокадных днях

Мы так и не узнали,

Меж юностью и детством

Где черта?..

Нам в сорок третьем

Выдали медали

И только в сорок пятом —

Паспорта.

И в этом нет беды.

Но взрослым людям,

Уже прожившим многие года,

Вдруг страшно оттого.

Что мы не будем

Ни старше, ни взрослее,

Чем тогда.

* * *

Опять война,

Опять блокада…

А может, нам о них забыть?

Я слышу иногда:

«Не надо,

Не надо раны бередить.

Ведь это правда, что устали

Мы от рассказов о войне

И о блокаде пролистали

Стихов достаточно вполне».

И может показаться:

Правы

И убедительны слова.

Но даже если это правда.

Такая правда —

Не права!

Чтоб снова

На земной планете

Не повторилось той зимы,

Нам нужно.

Чтобы наши дети

Об этом помнили,

Как мы!

Я не напрасно беспокоюсь,

Чтоб не забылась та война:

Ведь эта память — наша совесть.

Она,

Как силы, нам нужна…

ВЛАДИМИР ГОРДЕЙЧЕВ

КОГДА СТОЯЛА НОЧЬ

Брезжит свет. За стол усажен

парень.

Хлеба нет. Зима. Сорок второй.

Кипяток в казанчике заварен

вишенья пахучею корой.

Ничего не знающего к чаю,

кроме сахарина одного,

я во тьме почти не различаю

тоненького мальчика того.

Язычок коптилочный чадает.

Мать, огонь оставив сыну, спит.

Чай забыв, он Пушкина читает,

не единым чаем жив и сыт.

Наше войско держится у Дона.

Книжек нет. Спалили. Лишь одна

в целости. О подвигах Гвидона

я читаю сказку у окна.

На окне мешок распялен глухо.

Приоткрыть и думать не моги!

С улицы — скрипучие — до слуха

патрулей доносятся шаги.

Пушкина читаю у оконца,

прислоняясь к слабому лучу.

С Пушкиным: «Да здравствует!..»—

о солнце

и о тьма: «Да скроется!..»—

шепчу.

Стужею, удержанной за дверью,

мой не нарушается уют.

С Пушкиным светло и свято верю

в то, во что поверить не дают.

Темень оккупации. Но света

не отнимут. Ночь не столь темна,

если в ней, хотя б из гильзы,

где-то

чистая лампада возжена.

АНДРЕЙ ДЕМЕНТЬЕВ