остались лишь голые стены, да и то не повсюду. Четверть века – большой срок.
15
Майор Григорьевич проработал на комбинате десятки лет. Ежедневно, с утра и до
вечера, световой день. По выходным, как правило, находился там же: в период сезона
уборки овощей предприятия сельхозпереработки действуют в режиме нон-стоп, безостановочно.
Ко времени нашего знакомства ему было под семьдесят. Разумеется, член партии.
Жену свою, суетливую худенькую старушку, уже не припомню имени-отчества, трудившуюся билетершой в местной филармонии, он за глаза называл ласково: моя
проституточка… Не думаю, чтобы она ему изменяла; правда, по роду службы ей
приходилось общаться с богемной публикой, ну и что с того? Во всяком случае, подлинная причина столь изысканного обращения теперь уже останется тайной, ушедшей
в небытие вместе с ними.
Жили Орловы дружно. Переписывались и очень гордились единственным сыном, который работал врачом в Кремлевской больнице. Во время войны их мальчик был
летчиком-штурмовиком, совершил более ста пятидесяти боевых вылетов, ни разу не был
ранен, награжден многими орденами. Летал под Богом…
Майор Григорьевич говорил, что его сын, бывший командир крылатой боевой
машины, «летающей смерти», как называли немцы штурмовик Ил-2, дал с тремя другими
членами экипажа, боевыми побратимами, клятву: если повезет в войне уцелеть – никогда
впредь не искушать судьбу небом… Не летать ни под каким предлогом. Никуда и
ниоткуда. Ни за штурвалом, ни пассажирами.
Клятву свою он сдержал, во всяком случае, в гости к отцу сын приезжал только
поездом. Это ж надо было – так возненавидеть опасное военное небо, что страх перед ним
остался и в мирное безмятежное время!
Этот момент, кажется, разрушает привычные литературные стереотипы, описания
мук летчиков, отлученных безжалостной судьбой от полетов: «Дайте мне, люди добрые, небо! Нет мне без него жизни! На земле – пропадаю…»
Как-то случайно я побывал у стареньких Орловых дома. Меня послала к ним мама
отнести что-то. Долго стучал в массивную дверь на втором этаже в каком-то скворечнике, пока мне отворили. В большой комнате стоял дым столбом: несколько пожилых людей, мужчины и женщины, сгрудились над обеденным столом, оживленно проверяя облигации
государственного займа. Низко висящая лампа в роскошном шелковом абажуре ярко
освещала пятачок с газетой, лежащей на животе хозяина. Ему громко называли номера
ценных бумаг, изредка он после торжественной паузы веско произносил: – Погашена…
– Выигрыш – такой-то…
Повсюду на столе высились мятые кучки облигаций. Лица собравшихся блестели от
пота. В комнате царил нездоровый ажиотаж.
Затем роли переменились. На меня никто не обращал внимания. Майор
Григорьевич теперь громко называл серию и номер, кто-то другой повторял цифры, еще
один – проверял. В воздухе витало ожидание и явственно пахло деньгами.
Я сделал то, зачем меня послали, успев мельком рассмотреть красивую удобную
мебель, в ползвука работающую радиолу с зеленым пульсирующим глазком точной
настройки, и две огромные, украшенные блестящими металлическими шарами кровати со
множеством разнокалиберных пуховых подушек.
Так и осталась в моей памяти навсегда эта атмосфера чуждого для меня затхлого
жилища, да потные лица с жадно горящими глазами. И все это, увиденное впопыхах, как-то плохо укладывалось с тем, что я слышал не раз о Майоре Григорьевиче дома.
Оглядываясь теперь назад, я все лучше понимаю, что моя любимая мамочка никогда не
умела разбираться в людях. И, справедливости ради, замечу: качество это, очевидно, передалось мне по наследству.
Мама считала, что честнее Майора Григорьевича нет человека на свете. И что
таких людей, как он, вообще не знает природа. Ведь на консервном комбинате, где
работает почти десять тысяч человек, только один он (когда вокруг гниют сотни тонн
16
красного сырья!) – развертывает пакет с принесенным из дому обедом и ест жареную
рыбу с черствым крошащимся хлебом всухую. А когда ему дружески предлагают
принести с сырьевой площадки парочку помидор, с ними ж вкуснее! – отвечает угрюмо:
– Не нуждаюсь…
– Но почему же? – удивляются сотрудники
– Они – не мои! – ставит точку упрямый начальник.
Вот каким честным человеком был заведующий сырьевой площадкой, главный
сеньор – помидор консервного комбината Майор Григорьевич Орлов.
А между тем, честнейший Майор Григорьевич был лицом материально
ответственным. Надо ли говорить, что по этой части у него всегда был полный ажур. Все
сырье, поступающее на консервный комбинат, проходило через сырьевую площадку и
огромные при ней склады. От начальника этого хозяйства зависело многое. Он мог
списать – или нет! – любое количество сырья на усушку, порчу и разные прочие
обстоятельства. Наверное, находились председатели колхозов, предлагавшие все, что
угодно, за сущий пустячок: принятие в зачет пару сот тонн "воздушных" поступлений, что дало бы им возможность без особого напряга выполнять святая святых
социалистического планового хозяйства – государственный план уборки урожая.
Не думаю, чтобы у них что-нибудь получалось. С таким, как Орлов, начальником
сырьевой площадки руководство комбината могло спать спокойно. Сам не брал и другим
не давал, пример и образец в одном лице и ипостаси.
Но однажды на комбинате случилось нечто такое, что сильно расстроило мою
маму, как я уже говорил, не сильно разбиравшуюся в людях, а еще больше – не любившую
ошибаться в них. Майора Григорьевича выгнали с работы. Суть дела, вкратце, такова: приехал экспедитор с Западной Украины и разгрузил у него около тонны экзотического
приправочного продукта – острейшего кайенского перца. Узенькие удлиненные плоские
темно-красные стручочки. Кто знает, что это такое, может себе представить, какие
сумасшедшие деньги стоит партия подобного товара. Для нужд Херсонского консервного
комбината, крупнейшего в Европе, ее должно было хватить на несколько лет.
Но доверчивый западенец, привыкший на своей Полоныне к чистоте во
взаиморасчетах, сделал что-то не так. То ли не сдал при взвешивании груз под расписку, то ли потерял накладную, во всяком случае, когда он утром следующего дня прибежал к
Орлову и попросил подтверждение приема кайенского перца, тот ему отказал. Сказал, что
не знает, о чем идет речь, не имеет представления ни о каком перце, да и того, что имеется
на комбинате, вполне хватает.
Потрясенный экспедитор не верил своим ушам:
– Як це вы мэнэ нэ бачилы, я ж учора з вами розмовляв, вы ще комирныка
выклыкалы…
– Ничего не знаю, – стоял на своем честнейший сеньор-помидор, – иди, не мешай
работать!
Экспедитор бросился на склад. Кладовщик, с которым они вчера скурили пачку
папирос по время приемки, делал вид, что видит его первый раз, пожилые грузчики
угрюмо отворачивались.
– Що ж вы робытэ, хлопци! – в отчаянии умолял их несчастный, – вы ж мене
погубылы, в мэнэ симья, диточкы…
Перед обедом экспедитор чудом прорвался к генеральному директору комбината, а
уже через час злополучный склад был опечатан, начала работать комиссия по проверке
жалобы. В составе этой комиссии была мамочка.
На что рассчитывал старый Орлов – понять трудно. Восемьсот пятьдесят
килограммов кайенского перца в легких влагоустойчивых пакетах были обнаружены в
одном из глухих отсеков, аккуратно штабелированные и заботливо прикрытые новеньким
брезентовым тентом.
17
Возбуждать уголовное дело не стали – слишком много лет проработал Майор
