Подпоручик особо не верил, но слушал с интересом, смеялся.

– А летом семнадцатого года в Петрограде, аккурат после присяги Учредительному собранию, нашёл меня крёстный, родной брат моего батюшки, и впервые от него я услышал что-то связное о своей детской патологии. Прежде все воспоминания мне мерещились, как из горячечного сна, а крёстный свёл их к единому знаменателю.

Подпоручик перестал улыбаться и подсел поближе.

– Дядя Саша, оказывается, ездил на родину за девяностолетним и уже слепым старцем Зосимой. Тоже его почитал. Отвёз подвижника на остров Коневец на Ладоге и через Питер возвращался к жене – дочери финского фабриканта. И будто бы Зосима дал ему иносказательный наказ – найти меня и рассказать мне всю правду. Пока был я в ангельском чине, пока был совсем ребёнком, мог не бояться своего дара, а едва подрос, моя детская злоба стала им пользоваться. А у детей желчь ядовитая. Слава Богу, отец за меня боролся и молитвами святого старца купировал моё искушение.

Подпоручик смотрел в потолок.

– Вино осталось?

– Тебе достаточно.

– Не боишься моего дара? – захохотал Артемий Львович.

– Бояться или не бояться? – и рука подпоручика рефлекторно сжала эфес сабли. Губы его оставались поджатыми.

– Когда крёстный уехал, я два дня места себе не находил. То верил, то не верил. Буквально чувствовал возвращение беса…

– А на третий день за свои высказывания о государе от барона Энгельгардта, от этого холёного ультрамонархиста, получил пощёчину в клубе и вызвал его на дуэль. Лучшего стрелка в Петрограде! Помню, помню.

– Если бы не ты, милейший друг, мы стрелялись бы с ним в ту же минуту, прямо в клубе.

– И этого разговора между нами сейчас бы не было. Вот так же, как сейчас мы с тобой тогда всю ночь просидели, и я ведь был уверен, что это прощание, что вижу тебя живым в последний раз.

– Только пили мы тогда шустовский коньяк, а не сливянку.

– И ты всё ходил по комнате и ходил, из угла в угол. Зло в кулак собирал?

Артемий Львович никак не мог понять ход мыслей подпоручика. К чему он подводит? А тот продолжал:

– Когда я разбудил тебя на заре, меня твоё спокойствие поразило. У тебя же шансов не было! Энгельгардт с завязанными глазами десять из десяти выбивал, а ты так спешил к нему на встречу – и сапоги начистил, и новый мундир, и огонёк в зрачках. Потом, когда в условленное место с задержкой больше чем на час прибыл секундант Энгельгардта, я увидел, как победно сверкнули твои глаза, но не придал этому значения. «Чёрт знает, что такое, господа, – сказал нам секундант, – барон встал с утра нездоровым и, бреясь, вдруг упал у туалетного столика. Удар. Над ним уже читают псалтырь.»

– Подпоручик, вы к чему клоните?

– Да после твоих откровений не знаешь, что и думать. Действительно, чёрт знает что такое! Эдгар По какой-то!

Улеглись господа офицеры под утро. Разговор их закончился благородным обещанием не возвращаться к откровениям Артемия Львовича никогда. Все мистические эпизоды из жизни ротмистра Пушкина – это фатальное стечение совпадений, решили они, и бабские, детские, поповские домыслы. Не могли они иметь другой природы, потому что не могли…

Между тем темнота, разделявшая вчера и завтра, дала слабину. Там, где глаза пару часов назад искали звёзды, Артемий Львович боковым зрением заметил появление чуть более светлого пятна и как будто воздуха морозного вдохнул. Глянул в упор, и привидение исчезло. «Ещё поживём», – успокоился он, но, отведя глаза в сторону всё так же невидимого собеседника, на месте звёзд опять увидел заплесневелое пятно.

– Светает, – разжал он пересохшие губы.

Подпоручик молчал. Скорее всего, он и не слышал, что произнёс Артемий Львович. Отталкивал от своей лодки химер.

– Ты пальцы ещё чувствуешь? Третьи сутки пошли, как нам руки связали.

– Что? – спустя битое мгновение ответил подпоручик. – Какие пальцы, господин ротмистр? О голове надо думать…

– Плакать надо о голове.

– Артемий Львович, – взорвался боевой товарищ, – с твоим-то даром плакать? Его голос гремел с высоты. Ротмистр и не заметил, когда подпоручик успел встать на ноги.

– Возьми себя в руки! Ты же можешь нас вытащить! Ты, мыслью поражающий лучших поединщиков на расстоянии! Неужто с этими хамами не поквитаешься? Тебе же не сравнить насколько больше моего досталось и прикладами, и сапогами. И на дыбе повисел, и на раны твои матросы мочились. «Ваше благородь, сумеешь нас перебороть?» Вот и перебори! Артемий Львович, очнись и озлись на них! Их тут четверо всего осталось. Заклинаю!

– Мы же условились не вспоминать об этом.

– А теперь надо вспомнить! С чёртом биться – чёрту кланяться. Выживем сегодня – уйду на Афон и отмолю тебя, Артемий Львович!

Артемий Львович молчал и злился почему-то только на своего товарища. По отношению к красным было другое чувство. Сильное, но уступающее тому, что он чувствовал в детстве по отношению к воробьям.

– Чушь это всё!

И, не стерпев такого ответа, подпоручик босой ногой так пнул Артемия Львовича, что тот пропустил и настоящий рассвет, и истошный крик петуха, и топот конских копыт вокруг сеновала. В чувство его привёл не матрос, а красноармеец ведром холодной воды.

– Подымайся, ваше благородь! Пошли!

От сеновала до хаты, от которой доносились нервные голоса, вокруг ещё одного строения было с полсотни саженей, не больше. Небо моросило тёплым бисером. Пахло сырой землёй и навозом.

– Всё, в расход? – хорохорясь, спросил у красноармейца подпоручик, с надеждой глядя при этом на Артемия Львовича.

– Товарищ Голубев приехал, – перевешивая винтовку с плеча на плечо, ответил красноармеец. – Арсений Львович сначала потолковать с вами хотел.

Подпоручик поддерживал ротмистра и шептал ему с отчаяньем в голосе:

– Давай же, Артемий Львович! Злись, злись….

Но ротмистр думал уже совсем о другом.

Выйдя из-за угла глинобитной постройки, пленные увидели с десяток вооружённых красных у дома и четверых матросов в стороне. На крыльце стоял молодой человек в кожаном френче с маузером на боку и пытливо переводил свой взгляд с одного связанного на другого. В душе ротмистра что-то затеплилось, но как только взгляды Артемия и Арсения Львовичей встретились…

Грянуло несколько выстрелов, и под ноги товарищу Голубеву упала ручная бомба. Взрыв. Гиканье, конское ржание, беспорядочная пальба, какие-то всадники с шашками наголо.

– Ай да Артемий Львович! – завопил подпоручик. – Ай да Пушкин, ай да сукин сын!

Ещё один взрыв и ещё больше всадников в крестьянской одежде, в мундирах с чужого плеча, в рыжих папахах. Один матрос ещё отстреливался от них из-за курятника, троих его подельников уже рубили нежданные гости. Красноармейцы не успели развернуть пулемёт, и их сопротивление было обречено. Конвоир офицеров бросил винтовку, надеясь утечь огородами. Выстрелы постепенно стихали. Запах пороха и крови. Малороссийский смех, малороссийский говор наполняли двор. Товарищ Голубев лежал на крыльце без движения, и бандиты смело перешагивали через него, спеша проверить хату.

Связанные офицеры у себя за спиной услышали неспешный топот копыт. Из-за угла выехал на сытом жеребце румяный здоровяк в обвислых усах, с окровавленной, вероятно, об конвоира, шашкой.

– Тю-у-у, – загадочно произнёс он, увидев связанных, и расплылся в людоедской улыбке. – А подывитеся, шо это у нас таке? Никак офицера? Ваше благородь, попалися?

Подпоручик так и не успел оценить, как изощрённо судьба посмеялась над ним напоследок. Он только что ликовал, видя, в каких позах корчатся на земле красноармейцы, и вот вместе с черепом бандитская шашка располовинила его улыбку. Самодовольно выпрямившись в седле, краснорожий любовался своей работой. Потом, заслышав женский визг, приподнялся в стременах и решил пришпорить коня. Ну и шашка, конечно же, ещё раз взметнулась в воздух.

Артемий Львович, всё глядевший в сторону лежащего на крыльце красного командира, успел подумать: «Брата, вот чего мне не хватало всю жизнь».