Черняховский, к которому Алёшкин обратился с просьбой о разрешении отпуска на два дня, узнав о несчастье, случившемся с его женой, своё разрешение дал немедленно, однако потребовал, чтобы за время отсутствия заведующего лесной склад продолжал работать бесперебойно. Легко согласился на поездку Бориса и секретарь партячейки Глебов.
В четыре часа вечера, купив кое-какие лакомства Катиным сестрёнкам и ребятам Алёшкиных, Борис сел в сучанский поезд и с нетерпением ждал его отправления. Хотя внешне, может быть, это и не было особенно заметно, он очень сильно волновался. В его воображении рисовались картины одна ужаснее другой: то он представлял себе, что из-за укуса змеи Катя преждевременно родила и сейчас лежит при смерти, то ему казалось, что ей сделали какую-нибудь страшную операцию, и, может быть, даже отрезали ногу, – одним словом, мысли самого мрачного характера теснились в его голове. А тут ещё, как назло, поезд тащился ужасно медленно.
Но вот, наконец, его мучения кончились. Он был уже около своей родной Кати, которая лежала в постели – вставать ей было категорически запрещено, да и нога её, посиневшая и распухшая, при малейшем движении причиняла такую сильную боль, что она и сама подняться с постели не могла.
Но, по-видимому, на беременность эта травма не повлияла, да и общее самочувствие Кати было, видимо, не таким уж плохим, во всяком случае, о случившемся она рассказала достаточно бойко и даже с некоторым юмором.
Оказалось, что дня три тому назад Катя, вместе с младшими сестрёнками и их знакомыми девочками, отправилась на одну из близлежащих к Шкотову сопок за ландышами. Прогуляв полдня, на одной из полянок устроили привал. В этот момент, бродя по полянке, Катя почувствовала несильную боль в области лодыжки левой ноги, такую, как от укола колючкой шиповника или чёртова дерева. Поскольку боль не проходила, она подумала, что колючка застряла в ноге. Катя нагнулась и, к своему ужасу, увидела, что вокруг её голени обвилась маленькая тёмно-коричневая змейка – дальневосточная гадюка. Свою голову змея спрятала в большом мамином шлепанце, пару которых Катя надела, идя на прогулку. Напуганная женщина сильно тряхнула ногой, отбросив шипящую гадюку в кусты, и, не удержавшись, громко вскрикнула:
– Змея! Меня укусила змея!
Сопровождавшие её девочки вместо того, чтобы чем-нибудь помочь ей, с перепугу бросились бежать в село, громко крича:
– Катю змея укусила! Катю змея укусила!
С этим криком Катины сестрёнки вбежали в дом, принеся эту страшную весть Акулине Григорьевне. Та, как и все старые дальневосточники, отлично знала, как опасны укусы гадюк. Наскоро расспросив девочек, где они оставили Катю, она бросилась к соседям, чтобы попросить подводу и поехать за дочерью. Своих лошадей дома не было, а она знала, что дорога каждая минута.
Между тем, растерявшаяся в первый момент Катя опомнилась, и видя, что юные спутницы её покинули и помощи, кроме как от себя, ей ждать пока не от кого, решила принять доступные ей меры. Поверх легонького ситцевого сарафана на ней была надета модная тогда у комсомольцев майка-тенниска с воротником и короткими рукавчиками. Ворот такой майки стягивался крепким, тонким и довольно длинным шнурком. Катя слышала, что при укусе змеи надо высосать из ранки кровь и перетянуть ногу выше раны, чтобы яд не распространился по всему телу.
Хотя она и видела около щиколотки левой ноги две красные точки – след зубов змеи, но дотянуться до этого места, чтобы высосать кровь с ядом, она в силу своего положения не могла. Пришлось ограничиться только тем, чтобы выдавить из ранки кровь и применить вторую часть известного средства. Катя со всей доступной ей силой перетянула шнурком, выдернутым из майки, ногу чуть пониже колена. После этого она попыталась встать и двинуться к селу. Чувствовала она себя отвратительно: всё сильнее болела посиневшая и на глазах распухавшая нога, опираться на неё становилось трудно. Кроме того, стала кружиться голова – очевидно, сказывалось общее действие яда. Однако, цепляясь за кусты, Катя продолжала ковылять по тропинке и, в конце концов, всё-таки выбралась на проезжую дорогу, уже совсем недалеко от села. Это, собственно, и спасло её. Вряд ли Акулина Григорьевна, пользуясь весьма сбивчивыми рассказами девочек, сумела бы быстро найти дочь в густых зарослях орешника.
Превозмогая боль в ноге, делая остановки через каждые три-пять шагов, а иногда и присаживаясь на землю, Катя смогла добраться до дома. Как раз тогда, когда её мать привела во двор добытую у соседей лошадь с телегой, в воротах показалась бледная, покрытая холодным потом, с раздувшейся, как колода, ногой, Катя. Как её положили на телегу, как довезли до больницы, как врач, всё та же Степанова, лечившая в своё время и Бориса, прижгла ей место укуса и с большим трудом разрезала глубоко вдавившийся в мышцы шнурок, Катя уже не чувствовала. У неё поднялась температура до 39 градусов, она была почти без сознания.
Несмотря на заверения врача, что всё должно кончиться благополучно, хотя Кате и придётся недели две провести в постели, вид её внушал серьёзные опасения. На всякий случай, не вполне доверяя современной медицине, Акулина Григорьевна, конечно, тайком от Кати, да и от её сестёр (ведь они все были комсомолками, ни во что не верили), пригласила старушку, пользовавшуюся в Шкотове славой врачевательницы змеиных укусов. Уже потом Катя припоминала, что вечером того дня она смутно, в полузабытьи, видела женщину, что-то делавшую с её ногой.
На следующий день температура у Кати снизилась, но нога продолжала сильно болеть и оставалась синей и распухшей. Общее состояние по-прежнему беспокоило мать, поэтому она и попросила Анну Николаевну Алёшкину вызвать Бориса из города. Какой Борис увидел свою Катю, мы уже описали, а вскоре после его приезда больную навестила врач. Она вспомнила Бориса – своего старого пациента, а узнав, что теперь лечит его жену, шутливо заметила:
– Ну, значит, мне суждено быть вашим семейным врачом. Придётся, наверно, и ребятишек ваших лечить, а они, кажется, скоро будут!
Этой фразой она привела в смущение Бориса и, в особенности, Катю. Осмотрев пациентку, Степанова сказала, что Кате необходим полный покой, постельный режим не менее двух недель, и если этого дома обеспечить нельзя, то она возьмёт её в больницу. О перевозке Кати в город, о чём было заикнулся Борис, она пока запретила и думать.
Ах, как не хотелось Борису оставлять жену в Шкотове! Но сделать ничего было нельзя, и на следующий день он, скрепя сердце, уехал во Владивосток один. Перед отъездом он взял слово с мачехи и самой Кати, что они будут ему ежедневно писать, сообщая о состоянии её здоровья.
Нельзя сказать, чтобы и Катя с большой охотой оставалась у матери, ей тоже хотелось поскорее оказаться опять вместе со своим Борькой. От него она узнала о перемене в его служебном положении и, самое главное, о переезде их на новую квартиру. До этого она никогда не была в Бориной конторе и потому не представляла себе ни местоположение, ни вид их нового жилья. Но Борис расписал всё это так восторженно, обрисовал их новую квартиру такими яркими красками, что Катя, скинув определённый процент из описания на известную его привычку преувеличивать, всё-таки чувствовала, что их новая квартира не может идти ни в какое сравнение с той, из которой она была вынуждена сбежать.
Вернувшись во Владивосток, Алёшкин окунулся в свою беспокойную хлопотливую работу, отнимавшую у него всё время без остатка. К его заботам прибавилась ещё одна. Вскоре после его возвращения, из Мурманска приехал инженер, специалист по строительству деревянных рыболовных судов, Терентий Иванович Крамаренко. С ним приехала жена, в прошлом опереточная артистка, и несколько человек – плотников и столяров высокой квалификации, которые должны были в будущем стать мастерами на судоверфи.
Николай Фёдорович Антонов, развивший кипучую деятельность на отведённом ему участке мыса Чуркин, получил в своё распоряжение несколько больших, частью разрушенных казарм бывшего флотского экипажа. Во время интервенции в этих казармах жили японские моряки. Последние два года казармы были заброшены, и население мыса Чуркина, пользуясь тем, что здания никем не охранялись, за это время успело порядочно их разломать, сняв многие окна, двери, вытащив печные приборы, а кое-где захватив даже и полы.
