Шмалев вздрогнул от неожиданности и, круто повернувшись, зашагал прочь.
Сергей Сергеевич Баратов в дурном настроении, скучая, сидел у ворот радушевского дома и курил. Небо темнело, свистел ветер, серые столбы пыли неслись по улице, а гроза все еще будто никак не могла разразиться.
— Можно присесть к вам на минутку? — спросил подошедший к нему Шмалев.
Несколько удивленный Баратов подвинулся, давая Шмалеву место, но, верный своей невмешательской политике в отношении этого человека, ни о чем не спросил его. Шмалев сам без промедления рассказал только о грозящей ему, «одинокому баянисту» неприятности из-за «ехидного примечания» в ведомости.
— Обойдется, — утешил его Баратов.
— Легко рассуждаете… и вообще что же это вы, образованный, тонкий человек, души моей не выручаете? — заговорил Шмалев с насильственным смешком. — Уж вам-то бы карты в руки насчет всяческого спасения!
Баратов ответил благожелательно и убежденно:
— Вы сильный и оригинальный человек, и спасать вас незачем… да и не знаю, как это делается!
Шмалев отвернулся, присвистнул и, вставая, сказал нараспев:
— Пособить бы молодцу поточить сабельку, — быть бы вражьей голове во зеленой во траве!..
Баратов, несколько опешив, посмотрел ему вслед: для чего понадобилась Шмалеву эта строчка явно из старинного разбойничьего фольклора?
— А… да ну вас всех! — совсем заскучал Сергей Сергеевич и решил пойти переночевать к Никишеву, благо Семена Коврина нет дома.
Едва он вошел к Никишеву и произнес первые слова, как вместе с грохочущими раскатами грома наконец разразилась гроза, с бесконечными разрывами молний и проливным дождем.
— Вот умница, вот прелесть! — весело говорил Никишев, захлопывая оконце на своем чердачке.
— Кто прелесть? — рассеянно спросил Баратов.
— Гроза, конечно!.. Целый день ее ожидали, боялись, что она грянет не вовремя и нарушит работу людей… а она, голубушка, чинно-благородно разразилась только к ночи. Люди спокойно спят под дождь, а плодовый урожай покоится под надежной защитой. Жизнь! Как она похожа на эту грозу с громом, с разверзающимся от молний небом, с потоками дождя, который мчит вниз, к черной бурливой реке, щебень, гальку, мелкие сучья, песок. Торжествующая, полная неистощимой мощи гроза размывает и обрушивает берега, создавая на их месте новые горы, равнины и леса. Жизнь, как и земля, — это вечная юность перемен!
— О боги! Куда мне спастись от твоего лиризма, Андрей?
При свете молнии Баратов посмотрел на оживленное лицо приятеля и подозрительно спросил:
— Э… да ты, кажется, не только грозой, но и еще чем-то доволен?
— Не скрою, доволен. Приятно, знаешь ли, когда у хорошего и неглупого человека шире раскрываются глаза на жизнь.
— А! Был с кем-то у вас, Андрей Матвеич, очень многозначительный разговор. Уж не с Шурой ли?
— Да, с ней… Но почему ты молчишь, Сергей?
— А что мне говорить?.. — недовольно усмехнулся Баратов.
— Может быть, поинтересуешься настроениями Шуры, — ведь она «общая» наша героиня, Сергей.
— Интерес мой, признаюсь, уже далеко не тот, что прежде. Мои психологические прогнозы не оправдались. Я ожидал взрыва и столкновения страстей — Шура и Валя. А Валя полными жалости глазами смотрела сегодня на поражение Шуры как заместительницы Радушева в его бригаде. А этот… черт его подери, Ромео-Шмалев до хрипоты доказывал Радушеву, что Шура «преподло» с ним поступила, так как резко-отрицательно выразилась об его работе. Словом, все мои надежды на «извечные» чувства разрушены… И вообще ерунда… Довольно! Я заскучал. Надоела земля, поднимите меня над «хлебом насущным», над суетой дня. Мы слишком сыты этим, и потому… извини, Андрей… я боюсь, что твой опыт читки отрывков первоначальной, еще эскизной редакции на собрании колхозников, едва ли может пройти удачно.
— Конечно, — задумчиво сказал Никишев, — неудача возможна.
Он с минуту прислушался к перехлестам ветра и шуму дождя за темным окном и вдруг с молодым возбуждением сказал:
— Видишь ли, кроме того, насколько я сам смогу преобразить все виденное, тут еще помимо меня действует одно обстоятельство. В жизни здешней столько путаницы и противоречий, что в них ноги вязнут, а люди уже привыкли барахтаться во всем этом. Они страдают душой, терпят помехи в работе, урон и ущерб в личной жизни… И часто не могут взорвать серую пыльную кору, которая скрывает под собой подлинную суть и причину явлений.
— О! — иронически обрадовался Баратов. — И тут является мастер вымысла, который даже, например, камень, попавший в хлеб, может обратить в алмаз…
— Грош цена такому мастерству! Нет, пусть он покажет, как нередко под пыльной корой возникает истинный плод жизни. И вот она, жизнь, сияет освобожденно истинным своим смыслом, и вот истинная ее песня, рождающая разум и силу!.. Впрочем, моя будущая читка — это же все не ново. Вспомним высокий классический пример: еще Гамлет разоблачал в пьесе убийц) своего отца.
— Н-да!.. «Раненый олень лежит, а лань здоровая смеется». Желаю тебе успеха, Андрей. А я недоволен и устал. Вот послушаю, как пройдет твоя читка «Что я видел наяву», и поеду домой, буду читать Гофмана и… может быть, пойду в бухгалтеры.
Баратов снял голубую пижаму, лег и жалобным голосом попросил отворить окно, когда приутихнет гроза.
Однажды утром Шмалев показал Петре только что полученную увесистую заказную бандероль для «колхозного актива», посланную на имя «Бориса Михайловича, моего уважаемого информатора», как писал ему обязательный Дима Юрков. Приехав в Москву, Дима Юрков «с сердечной благодарностью» посылал «для колхозного актива» еще десять экземпляров газеты, где он напечатал очерк о колхозе «Коммунистический путь», как о «родоначальнике будущих городов-садов», о его героях и замечательных людях. Петря даже оробел, увидя на снимке в общей группе («коллективистский обед») себя, Семена, Шуру, Наркизова и многих других. Был заснят особо дедунька Никодим Филиппыч с неразлучным лапотком на колодке и отрекомендован как «престарелый слушатель вечернего университета», а рядом с его беловолосым личиком улыбалось лицо Бориса Шмалева, «заведующего культурной революцией» в колхозе.
— Вот это человек, писатель Дмитрий Юрков, вот это деятель, я понимаю! — громко восторгался Шмалев и тут же вслух прочел Петре «беседу с колхозником о внутренних ресурсах».
— Ну, из слова в слово наш с ним разговор! — шумно восторгался он. — Ну, спасибо тебе, дорогой московский товарищ, довел мои мнения до общества. Вся Россия сейчас мои слова читает да смекает: «И в деревне у нас есть умы, есть люди…» Смотри, согласились ведь со мной, напечатали! И что с механизацией зря торопиться не надо — тоже принято! Ура! Я советскую власть знаю: уж что ей не по губе, нипочем ходу не даст, а вот с моим мнением, поди ж ты, согласилась! Уж теперь-то, дядя Петря, придется тебе и моего совета послушать. Вот он, совет-то мой, в газете напечатан, как руководящий материал!.. Такой совет выполнять надо!
Петря Радушев был застигнут врасплох. Шмалев предложил ему план «самой легкой и дешевой консервации плодового урожая», как и напечатано в газете.
Во-первых, до каких пор ждать этой обещанной рабочими-шефами сушилки, которая все еще где-то едет. Пока что нет никаких известий, готова ли вообще сушилка, привезет ли ее председатель? Во-вторых, у народа «сердце болит», что уйма ранних сортов яблок еще лежит на складе, а они ведь долгой лежки не снесут. Так и погибнуть может ценная продукция, которая «зазря» дожидается машинной сушки. А в-третьих, четвертых и пятых… сложа ручки смотреть на это «каторжное» дождливое небо и ждать у моря погоды, когда есть надежное средство все обратить в ценный продукт, который «с руками рвет кооперация»? Старые хозяйки-колхозницы, тоскуя, смотрят на холодные жерла своих печей, дедовских широкогрудых русских печей с их добротным теплом, которое надежнее всяких машин. И отчего же, отчего не организовать массовую печную сушку? И не позор ли отказываться от такого простого, но хозяйственно важного мероприятия.
