— Вот ты лежишь, Степа, много крови потерял, а все же… ты куда сильнее этих двоих… Они и на людей-то словно перестали походить. Ведь и то сказать: мы их не признавали, а те, Корзунины, с ними обращались хуже, чем с дровами… Ну да, да: дрова в теплом месте держат, чтобы они горели хорошо, а эти несчастные уголка во дворе не имели, словно заваль какая… подумать только!.. Теперь Корзуниных нету, мучить их стало некому… Но душа у Марины и Платона еще не на месте… и в таком деле только мы с тобой можем им помочь, Степа.

— Ну… что, что же надо делать? — спросил он, прижимая здоровой рукой девичью ладонь к своей щеке.

— Что делать? — живо повторила Липа. — Во-первых, сказать им, успокоить, что ты плохо о них не думаешь. А во-вторых, все как есть подтвердить, что ты собирался сделать для Марины, что обещал ей… Слушай, Степа, если мы их не поднимем, не будет нам с тобой счастья, я тебе говорю!

— Зови их! — быстро предложил он.

Марина и Платон, едва переступив порог, повалились в ноги.

— Степан Андреич, батюшка… не виноваты мы… не знали мы ничего… не виноваты мы…

— Что вы, что вы? — даже испугался Степан. — Встаньте, встаньте… ведь люди вы, а не пыль придорожная… Ну!

Но они все кланялись, не поднимаясь с пола.

— Встаньте же, говорю!.. Да подними их, Липа!.. Слушайте же… я зла вам не желаю… садитесь, что ли… вот сюда… так.

Платон и Марина робко сели неподалеку. Они показались Степану такими жалкими, неубранными, как заброшенная земля, что ему даже больно стало смотреть в их сторону.

— Слушайте вы… супруги! — сказал Баюков, морща губы болезненной улыбкой. — Я сейчас же готов доказать, что ничего плохого о вас не думаю. Добрые люди не позволили мне потерпеть урона: тут же человека снарядили в город, все мои товары продали. И вот сейчас Липа передаст тебе, Марина, вырученные деньги.

— Да, да! — весело подтвердила Липа и, открыв ящик посудного шкафа, вынула толстый конверт с деньгами и подала Марине.

— О господи! — вдруг растерялась Марина, смешно отмахиваясь обеими руками. — Разве мы за деньгами пришли…

— Да ни в каком разе! — взволнованно поддержал Платон. — Ты нам душу успокоил, Степан Андреич…

— Берите, берите! — настаивала Липа и даже сама вложила конверт в дрожащие руки Марины.

А Степан, будто не слыша восторженных вскриков обрадованых людей, к этому еще добавил:

— И желаю тебе, Марина, и тебе, Платон, жить и работать в нашем товариществе, как хорошим людям полагается.

Баюков откинулся на подушки, хотел улыбнуться, но глаза его утомленно закрылись, Липа тихонько замахала Марине и Платону: уходите!

Но через минуту, взглянув в окно, Липа не вытерпела и слегка встряхнула Степана за плечо.

— Смотри, Степа, как они идут!

Степан открыл глаза — и уже не отводил их, следя за неспешным шагом идущих по улице Марины и Платона.

Они шли, держась за руки и плавно раскачивая ими, как дети, вырвавшиеся из тесноты и духоты на волю. Распрямляя плечи и спины, они глядели на полуденное солнце, на бело-голубые облачка, похожие на легкие парусники, которые неслись в золотые дали среди немереных просторов неба.

Краем глаза Степан видел в окно, выходящее во двор, что калитка осталась распахнутой. Он хотел было сказать Липе, что надо бы захлопнуть калитку, но солнце и легкий ветер так победно врывались в его раскрытый двор, что Степан только улыбнулся про себя и ничего не сказал.

1926–1953 гг. Ульяновск — Москва

Три москвича ехали в колхоз «Коммунистический путь», расположенный на берегу многоводной Пологи. Случилось это так. Писатель Андрей Матвеевич Никишев неожиданно получил письмо от старого товарища по флоту, бывшего матроса Семена Коврина, вместе с которым в свое время Никишев — первый комиссар на адмиральском мостике — совершил на корабле великий Октябрьский переворот. Напоминая об этом в торжественных словах, мало схожих с его соленой матросской речью (до сих пор хорошо помнившейся писателю), Семен просил приехать в колхоз, где он в настоящее время председателем. Узнав о писателе Никишеве из газет и подивившись его «нынешней специальности», Семен выражал надежду, что она «послужит на пользу массам». Далее, перейдя от витиеватого вступления к простой деловой речи, Семен Коврин поделился с бывшим комиссаром «славных боевых годков» своими заботами и тревогами. Как один из организаторов колхоза в родном селе, он, понятно, представлял себе заранее, что налаживать новую, колхозную жизнь будет сложно и трудно, тем более в здешних глухих местах. Здесь испокон веку помещики владели огромными массивами самой плодородной земли, а крестьянство страдало от безземелья, недорода, произвола царских властей и «от всяческих суеверий». Однако многих и многих трудностей, связанных «с пережитками рабского прошлого» в сознании колхозников, он, Семен Коврин, не смог предвидеть, а значит оказался «недостаточно вооруженным», чтобы отражать нападения «на молодую колхозную жизнь» со стороны разных «несознательных элементов», которых в колхозе, к сожалению, «еще предовольно». Часто он даже ловит себя на мысли, что просто еще не умеет разбираться «в пестроте людской». Да ведь и то сказать: он привык думать, что многих односельчан своих он знает с детства, а теперь оказалось, что привычные представления о них ничего общего с действительностью не имеют.

В колхозе «коммунистов раз-два и обчелся», а комсомольцы, «все эти ребята под двадцать лет», еще, право, такая зелень, что в советчики не годятся. А в районный центр за советами по всякому поводу не наездишься, да и самолюбие не позволяет показывать себя слишком часто «каким-то недотепой». Вот и мучайся как знаешь, а до чего сердце болит из-за каждой неудачи, об этом только в личной и душевной беседе можно рассказать. Признаться, он, Семен Коврин, все эти годы вспоминал, как хорошо было бы посоветоваться с товарищем комиссаром. Узнав, что известный писатель Андрей Никишев и бывший его комиссар на крейсере — одно и то же лицо, Семен сразу зажегся упрямым желанием — обязательно встретиться с бывшим своим другом-комиссаром незабвенных флотских времен. Приглашая Андрея Матвеевича к себе, Семен Коврин радушно звал в гости и его друзей: пусть тоже познакомятся на месте как в тысяча девятьсот тридцатом году на берегу Пологи члены колхоза «Коммунистический путь» строят новую жизнь.

Читая письмо Семена Коврина, то наивно-торжественное, то горько-озабоченное и задушевное, бывший комиссар многое вспомнил и тоже захотел увидеть боевого товарища.

О намерении Андрея Матвеевича поехать в колхоз узнал его приятель Баратов, которому все рассказанное о Семене Коврине очень понравилось. Кроме того, Баратов хандрил и нервничал после неудачи с последним романом и рад был возможности посмотреть новые места и отвлечься от неприятных переживаний. Он сразу напросился в спутники Никишеву и был очень доволен его согласием.

Третий, тоже писатель, до сорока лет сохранивший мальчишески-задорное выражение лица и потому называемый просто Дима Юрков, пристал к ним по живости характера и крайней непоседливости, одолевавшей его летом.

На маленькую станцию писатели приехали на рассвете. Рослый молодой человек, одетый по-городски, подошел к ним и приятным баритоном осведомился, те ли они, кого ему поручил встретить Семен Петрович Коврин.

— А где он сам-то? — спросил Никишев.

— Семен Петрович никак не смог поехать на станцию встретить вас: его срочно вызвали в район по нашим общественным делам, — охотно разъяснил молодой человек, обращая к приезжим улыбающееся лицо. — Приказал он мне всех вас сердечно приветствовать, извиниться за него… и поскорее привезти дорогих гостей! — продолжал он, идя несколько впереди и показывая рукой на пару недурных пегих лошадей, запряженных в телегу и привязанных к ограде станционного садика. — Семен Петрович обещал не задерживаться и как можно скорее прибыть к вашему приезду, — говорил молодой человек. — У него всегда дела. Мы, чай, не хуже людей — и у нас реконструкция да рационализация… Вот мы и дошли. Пожалуйста садиться. Экипаж хотя и не на шинах, но часика через два доедем.