Ее лицо словно смотрело на него отовсюду, ее ласковый голос звучал в его ушах.
— Липушка! — невольно крикнул он раннему небу, голубому, как ее глаза, и снова, в предчувствии близкого счастья, запел во все горло:
Как родная меня мать
Провожала-а…
Каурый опять остановился, пугливо прядая ушами.
— Но, но! — подбодрил его Степан, натягивая поводья.
Каурый попятился назад и тихонько заржал.
— Чего боишься, дурашка? — засмеялся Баюков и нехотя подхлестнул коня. — Ну! В гору!
Каурый поднялся в гору и вдруг, чего-то испугавшись, резко дернул в сторону берега, который круто обрывался к реке.
— Стой, стой! — крикнул Степан, натянув поводья, — и тут лесную тишину взорвал сухой треск выстрела. Конь было поднялся на дыбы, но Баюков не растерялся и с силой повернул его обратно. Из-за кустов опять грохнул выстрел, и Степан почувствовал, как его ударило в левое плечо. Он глухо охнул и, оглядываясь, зажал рану правой рукой.
За кустом стоял Ефимка Ермаков. Он пучил глаза — две плошки, налитые мутной влагой.
— Ты… что-о? — гулко крикнул Степан. — В человека бьешь, пьяная шкура?!
— Попомнишь ты меня! — рявкнул Ефимка и опять поднял ружье.
— Знаю, кто тебя послал! — крикнул Степан, чувствуя, что глохнет от стука крови в ушах и в голове.
Еле удержавшись на подводе, запрыгавшей вниз по кочкам, он до боли в пальцах зажал поводья в правой руке.
Сверху опять грохнул выстрел, прошелестело дерево, пулей сшибло ветку.
— Не попал! — и Ефимка хрипло и страшно выругался.
— Каурушка-а… спасай! — прошептал Степан, пряча голову за высокие свиные туши, зашитые в рогожу.
Ефимка уже выбежал на дорогу и, растерявшись, палил как попало.
Каурый несся зыбкими скачками, с одного подергивания вожжей чуя, куда надо бежать. Ефимка уже отстал, и пальбы больше слышно не было.
К околице Каурый принесся весь в пене.
Степан услыхал голоса и звяканье железа. Подняв голову, он увидел зеленый, обомшелый сруб колодца, где кучка баб качала воду. Две из них с полными ведрами испуганно обернулись на грохот колес.
Степан увидел Матрену и Прасковью.
Обе вскрикнули, как под ножом, и грузно осели, расплескав воду.
— A-а! — забился Степан, приостанавливая Kayрого. — А, вот они!.. От Корзуниных это, от них… да…
Сбегался народ.
А Степан, залитый кровью, страшный и торжествующий, хрипло кричал, махая одной рукой на двух воющих баб:
— Заявляю! Это они… Корзунины… убить меня хотели… А нет… А я жив… жив!
Толпа загудела. Степана сняли с телеги. Навстречу бежала домовница, махала руками, как птица крыльями, и кричала с болью и тревогой:
— Батюшки!.. Голубчики!.. Сюда… сюда!..
Отдаваясь во власть ее проворных рук, Степан еще успел встретить ее бездонно-ласковый взгляд и, закрывая глаза, знал, что пересилил уже подступавшую к нему мерзкую холодную смерть.
На улице же голосила Ермачиха, цепляясь за каждого встречного, и рассказывала о своем сыне, которого спаивали Корзунины.
— Загубили сынка моего несчастненького! Ой… ой, горюшко!
В тот же час в лесу были пойманы Маркел Корзунин с большаками, которые пытались убежать на подводе, запряженной парой сытых и бойких коней. Когда окруженная людьми подвода с пойманными Корзуниными показалась на улице, отовсюду сбежались односельчане.
— Пришел конец тебе, оборотень! — крикнул Демид Кувшинов, и лицо его исказилось от гнева и ненависти. — Все о боге да о господе, а сами нашего Степана убить хотели, аспиды кулацкие!
Долго телеге застаиваться не дали, и на тех же бойких конях препроводили Корзуниных в волость. А оттуда Финоген и понятые привезли врача.
После того как врач перевязал Степана и заверил всех, что рана не опасна, Финоген сразу же повеселел.
— Где им, гнилым кочерыжкам, тебя, Степанушка, с дороги убрать, ежели народ за тобой идет?.. И ведь как с этими злыднями получилось, подумать надо! Всю-то жизнь Корзунины ничевохоньки людям не давали, — а тут на-ко: на ихних конях тебе врача привезли, а их даже и не спросили!
Финоген и еще не прочь был поболтать на радостях, но Липа мягко выпроводила его.
— Денька через два-три, дядя, обо всем поговоришь со Степаном Андреичем, а сейчас его пожалеть надо.
— Верно, племянница, рассудила! — и Финоген, успокоенный, отправился восвояси.
Утром на другой день Марина и Платон обнаружили, что Матрена и Прасковья исчезли. Беспорядок, раскиданные всюду вещи показывали, что корзунинские снохи торопились скрыться до зари.
Марина сразу побежала к Липе, а та созвала соседей.
— Вона что… сколько половиц бабы потревожили… эге-ге!.. Ясно, эти две ехидны все корзунинские клады из-под пола выкопали, что поценнее в узлы завязали, да по-воровски ночью убежали, вину свою чуяли, — заключил Демид, и все согласились с ним.
Тут же все пожалели, что вчера не посадили снох на подводу вместе с их мужьями и самим «главой» черного корзунинского двора.
— Разыщутся и эти! — уверенно сказал Финоген. — Увертлива змея, да и на нее еж найдется!
Липа предложила составить акт о том, «в каком положении» застали люди брошенный Корзуниными крепкостенный их двор. После того как рукой той же Липы акт был написан и скреплен подписями, Платон спросил растерянно:
— Что же теперь будет-то? Куда же нам с Мариной деваться?
— Куда же нам? — оробев, повторила Марина.
— Как это куда? — засмеялась Липа. — Здесь и оставайтесь, хозяйничайте… Корзунины вам обоим дышать не давали, а теперь вы вздохнете свободно.
— Ой, нет… еще не вздохнем мы, не вздохнем! — и Марина вдруг расплакалась.
— Что с тобой? — удивилась Липа.
— Господи… да как же… ведь мы вместе с ними жили. В том дворе Ефимку-дурака спаивали, чтобы он в Степана стрелял… Что ж Степан Андреич теперь о нас с Платоном подумает? Ой, горюшко-о! — и Марина еще горше заплакала.
— А мы… мы хоть присягу в том дадим: ни сном ни духом о том черном деле не знали, — взволнованно заговорил Платон.
— Да знаем, знаем, — прервал его Финоген. — Оба вы не ихней, не корзунинской кости… никто за вами вины не числит.
— А все-таки хочу я о том Степану Андреичу обсказать… — начала опять Марина, и в ее озабоченном взгляде Липа прочла новое выражение — раздумья и зарождающейся смелости.
— Ну… что ж… — поддержала Липа, — если ты уж так желаешь, Марина, пойдем к Степану Андреичу.
— А мне можно? — робко спросил Платон. — Я бы тоже ему все обсказал… чтоб уж душа моя была спокойна…
— Хорошо, — согласилась Липа и, подумав, добавила: — Только вы сразу к нему не входите… я подготовлю его… человек много крови потерял, с ним пока надо поосторожнее… Сначала я скажу Степану о вас, а потом кликну, ждите…
— Скажи, милая, скажи, голубушка… спасибо тебе, — прошептала Марина, задрожав, как лист на осине, а Платон только взглянул на Липу с такой мольбой, что у девушки даже сердце сжалось: «Да как же они измучились оба!»
Легкой, решительной походкой Липа вошла в комнату.
Степан лежал высоко в подушках у распахнутого окна, осунувшийся, крест-накрест перевязанный бинтами. Его глубоко запавшие глаза блеснули навстречу Липе.
— Степа, — сказала она, властным и нежным движением обнимая его за шею, — тут к тебе Марина с Платоном пришли… Шш… не беспокойся, Степа, родной, это все к хорошему…
Она кратко рассказала о последних тревогах Марины и Платона и заключила тем же ласково-властным тоном:
— Видишь, Степа, не какие-нибудь бессовестные они люди… Марина с Платоном. Видишь, у них сердце болит, не думаешь ли ты о них плохо, как о всех Корзуниных… Эти двое уж до того намучились, что…
— А ты их до того жалеешь, Липушка, что мне и полежать-то спокойно не даешь, — мягко укорил девушку Баюков. Но она не смутилась. Нежно взяв в свои легкие, проворные руки его желтое, исхудавшее лицо, она сказала с любовной уверенностью.
