— Как… как ты смеешь?! — пронзительно, вскрикнула Шура. — Никогда этого не было, врешь!.. Семен Петрович, да осади ты ее!
Шура, сорвавшись с места, остановилась как бы на лету под молодой легкой и сквозистой липой. Болезненной легкостью дышала и сама Шура; вскинутая к Семену ладонь ее как бы готовилась схватить летящее ей навстречу избавление.
— Семен Петрович!
Но Семен, бледный, пришибленный, молчал.
— Я… — после тяжкого вздоха заговорил он, смотря пустыми глазами на закатное радужное, точно свадьба, небо, — я против… товарища Шмалева отнюдь не возражал… Не возражал, — повторил он и надел машинально кепку.
— Вот и слава богу! — безмятежно сказал дедунька. — Люблю, когда дружба.
И, сделав знак роду своему, старичок неспешно пошел прочь во главе семейного шествия.
Устинья, играя боками, проплыла мимо Шуры.
— Ай голубка, голубка, не по тебе наш Семен нареченный! Не защитник он тебе… бедная ты моя, голубушка!
— Ну, извините, жалеть здесь некого, — сказал быстро Шмалев и, почти угодливо поклонившись Шуре, осторожно взял ее беспомощную руку. — Александра Трофимовна не из таких. Кого сама наречет, тот и атаман!
Все стали молча расходиться.
Кто-то дернул Никишева за рукав. Оглянувшись, он увидел насмешливо улыбающееся лицо Баратова.
— Ловок парень… а? — шепнул Баратов, кивая на Шмалева, который явно торопился увести Шуру подальше от всех. — Деревенский Ромео не так-то легко уступает свою Джульетту!.. Ка-ак все шло у вас деловито… но столкнулись страсти, и все смешалось!.. Посмотри же, ваша партия собеседников расходится далеко не победительно!
— Да, «беседушка», которую мы взяли в свои руки, могла завершиться несколько иначе, — задумчиво сказал Никишев.
— Вот и говорю… страсти помешали! — повторил Баратов.
— Страсти… Ромео и Джульетта… ей-ей, выдумки все это, Сергей. Не в страстях тут дело!.. Ты слышал, что Устинья пробурчала этому благолепному старичку… Недослышал? Жаль. А она констатировала фигурально следующее: «Коли шерсти не собрали, так хоть дегтем плеснули!» Вот они и плеснули дегтем в сторону Семена и Шуры… и кое-кого смутили. Но «деготь», с чем фигурально Устинья сравнила их общий «трюк», уверяю тебя, порожден не взрывом страстей, а другими причинами.
— Так раскрой их, Андрей Матвеич!
— Не все сразу, Сергей Сергеич, не все сразу.
— Ах, да… ты ведь все любишь взвесить, потом убедиться… и только после всего этого рука твоя наконец выведет первую строку… Ну, хорошо, не будем спорить на сей счет… Все-таки Шмалев Шуру увел… и она с ним, смотри, идет и слушает его… что?
— А по обочине, обрати внимание, за ним идет Семен Коврин.
Семен, мелькая из-за кустов темноволосой головой, шагал неслышно по траве, и каждое слово идущих впереди доносилось до него вполне ясно.
— Вы не серчайте на меня, Александра Трофимовна, — просительно говорил Шмалев.
— Да за что? — лениво спросила Шура.
— За прибаутку не серчайте… насчет того, что кого вы отличите, тот и атаман.
— Никого я не отличаю, — холодно сказала Шура и отвернулась от Шмалева.
Тот неловко пожал плечами и быстро свернул в переулок. Тогда Семен подошел к Шуре и посмотрел ей в лицо беспокойным и печальным взглядом.
— Ну? Что тебе? — вздрогнув от неожиданности, отрывисто бросила ему Шура. — Эх ты… герой флота… Грубую, скверную бабу осадить не сумел, она ж надо мной, да и над тобой тоже издевалась!..
Семен поднял на женщину тусклый, точно выпитый взгляд.
— Личную мою линию не могу вмешивать в общие дела! И чтобы этого не допустить, я на все пойду… Ежели личная линия покажется у всех на виду — позор… нельзя терпеть…
«Словно подмененный, даже почернел весь», — подумала Шура с невольной жалостью.
Некоторое время она молча шагала рядом с Семеном, остывая от возбуждения и досады.
— Странное дело! — заговорила она задумчиво и строго. — Если ты позора не допустил, так почему от этого радости нету? И опять же я не понимаю… Ты вот в мужья ко мне просился… Если бы я за тебя вышла, мы с тобой тайком бы жили, чтобы никто не знал, что мы друг дружке родные?
— Но ведь ты все не идешь за меня, Шура, — угрюмо возразил Семен. — Поддерживаешь меня в деле, а чтобы в загс вместе, наконец, поехать, — тут я тебя не докличусь!
— Все еще испытываю я тебя… — грустно вздохнула Шура. — Была ошибка у меня в жизни… тебе об этом я сказала, а все-таки еще испытываю тебя, какой ты есть: не станешь ли потом меня попрекать да мучить?
— Эх, Шура, Шура!., знаешь ведь, как ты люба мне… а вот оттого, что ты все еще пытаешь меня, и все знают, что ты не жена мне, а та, кого я к другому ревную… значит, я и завидовать могу, злобствовать и портить отношения с людьми в общем колхозном деле из-за личной моей линии? Нет, невозможно, это нельзя!.. Как большевик, я, Шура, от этого должен быть чист, как стеклышко.
— Нет, — сказала она убежденно, — если уж чист, так и горд, гордее всех. А ты где-то заврался, Семен… Ну, ладно, потом договорим… Что-то обидно мне и тяжко на сердце… я пойду… прощай пока.
Семен долго смотрел ей вслед, пока она не скрылась за косогором.
— Вон Шура-трактористка домой торопится… что-то невесела она… — робко произнесла Лиза, чтобы как-то нарушить молчание. Володя шел рядом с ней, но словно не замечал ее, погруженный в странное и мрачное раздумье.
— Володенька, да что ж это с тобой? — чуть не со слезами спросила Лиза.
— Что, что? — мрачно передразнил он. — Размазни мы несчастные, вот мы кто!
— Почему… размазни? — удивилась Лиза.
— Потому что ничего не смогли возразить Устинье, Шмалеву и мерзкому старикашке. Они же нарочно на Семена Петровича и Шуру накинулись, чтобы собрание сорвать… Вот тут-то бы нам и срезать Устинью с ее компанией… а мы, комсомол, ничего не могли придумать, так и промолчали, как чурки!.. Сначала в ладошки хлопали, веселые словечки выкрикивали… а как дело хуже пошло, мы сразу и скисли!..
Володя сел на траву и сжал ладонями голову.
Лиза робко придвинулась к нему.
— Володя, нельзя же все к сердцу принимать. Смотри, как хорошо лодки плывут — должно, рыбаки…
Он с сердцем зажмурился.
— Ну их к черту!
Девушка отодвинулась и вспыхнула.
— Ничем тебя и занять нельзя. Видно уж, противна я тебе…
— Ну, пошла молоть! Ты понять должна, что я переживаю, а ты… — он взял в руки ее круглое лицо, с изумленно полуоткрытым пухлым ртом и мелкими, как бисер, веснушками на щеках, — а ты совсем дурочка… В идеях ничего не смыслишь, вот в чем дело.
— Какая есть, — обиделась Лиза, оттолкнув его руки. — Какая есть, бессовестный ты человек!
— Да это ведь я виноват, что ты такая. Не заострял я перед вами никаких вопросов!.. Ты бы слышала, как на комсомольской конференции один старый большевик выразился: «Поймите, говорит, товарищи, что настоящий комсомолец не просто житель — день, мол прожит, а как — не все ли, мол, равно? Комсомолец, говорит, деятель, помощник партии и государству». А мы кто? Мы беспомощные, неумелые, просто жители, как и многие прочие. Понимаешь? А почему так получилось?.. Вот у меня еще замечательный разговор был с Андреем Матвеичем… и я еще больше понял: плохой я еще секретарь… Эх! Не заострял я перед вами никаких важных вопросов! Вот и вышли мы как безоружные, с голыми руками… Больше так не может продолжаться!
— Ну… так поучи и меня… я помогать тебе буду! Вот честное комсомольское! — уже забыв обиду, горячо пообещала Лиза.
На другой стороне по косогору Шуру остановил Шмалев.
— Присядьте хоть на минутку, Александра Трофимовна!
Шура нехотя села на траву.
— Плохо ли, что я вас после неприятного разговора перехватил здесь, на самом прекрасном месте, а, Шурочка? Этакая чудная картина!
— Да, — неопределенно вздохнула Шура. Задумавшись, она смотрела на широкую реку.
Большое, уже бледнеющее пятно света дрожало в воде, как последняя судорога остывающего пламени. Тонкие прозрачные облачка, как теплый парок, курились и таяли в дымчато-синей вышине.
