Ефим Колпин, сидя с ней рядом и тоже не найдя сразу нужных слов, выразил свое отношение к происходящему несколькими бурными хлопками.

— Ишь… какой! — зычно расхохоталась Устинья. — Гляньте, какие вести — безголосый петух упал с насести!

— Ладно, помолчи! — неожиданно отозвался Ефим. — Тебя одну, как ворону, больше всех слыхать!..

— Я те покажу «ворону!» — рассвирепела Устинья и показала мужу кулак. — Я и флотскому покажу-у… Вот как соберемся мы все (она обвела руками вокруг себя), к начальству городскому поедем да на тебя, председатель, и пожалуемся-я!.. Смилуйтеся, мол, начальство, остановите молодца, куда он нас тянет?

— И-и, верно, касатка! — простонал дедунька. — Куда он нас тянет? Вот мы и поедем!

— Вот и поезжайте! — вдруг так радостно согласился Семен, что Устинья и Никодим Филиппыч растерянно переглянулись между собой — что это могло означать?

— Вот и поезжайте! — еще настойчивее повторил Семен. — В городе, я знаю, что начальство всем скажет: председатель Коврин тянет вас… вперед! Вперед!.. А вам охота тянуть всех назад, но время для вашей воли безвозвратно прошло!.. Безвозвратно!.. — и Коврин быстро прочертил в воздухе большой крест. — Время теперь иное, и вам одно скажут: придет, мол, день, когда ваш колхоз добрым словом отметят за то, что одним из первых механизацию начал у себя вводить… и вам от того большая будет польза! И вы же нам еще спасибо скажете… да, да! А откуда это все придет… ну-ка? От советской власти. Вы о ней часто забываете, а она о нас всегда помнит… и скоро в наших краях произойдет оч-чень важное событие… и вот об этой-то новости вы еще ничего не знаете!.. Тише, еще минутку… Вы мне верить не любите, так послушайте нашего гостя, Андрея Матвеича, который своими глазами эти новости видел… Вот мы и будем просить товарища Никишева рассказать нам об этих оч-чень важных событиях!

— Просим! — вслед за Семеном закричали Володя, Лиза, Шура и еще другие молодые голоса.

— Просим! — крикнул и Ефим Колпин. Как раз после его «просим» Никишев поднялся с места, будто оказав особое внимание Ефиму Колпину, который в своей семье никогда не видел справедливого к себе отношения.

— Моя задача, товарищи, довольно проста, — начал Никишев, — я хочу рассказать вам о том, что своими глазами видел на машинно-тракторных станциях на Волге, на Украине и на Северном Кавказе.

Неторопливо листая записную книжку, Никишев выбирал из ее многих написанных по горячему следу страниц названия колхозов и машинно-тракторных станций, имена энтузиастов новой сельскохозяйственной техники и всех, помогающих ее распространению на селе, отдельные факты и цифры, показывающие великую ее пользу в преобразовании жизни и облегчении труда хлеборобов. Никишев старался не забыть и об отдельных пестрых и даже мелких случаях, показывающих, по его выражению, «совершенно неодолимую силу и победу нового» над привычками и отношениями, оставшимися от прошлого. Не забыл он упомянуть и о ряде маленьких смешных историй, в которых посрамленными оказывались защитники старого и отжившего. Об этом Андрей Матвеевич рассказывал довольно сдержанно, однако смешное говорило само за себя, — и дружные взрывы хохота порой прерывали никишевский непринужденный рассказ о виденном и слышанном.

Чтобы слушателям «За Семеновым столом», как он называл их про себя, «дать отсмеяться», а «столу пресловутого дедуньки» дать почувствовать лишний раз, в чью пользу складывается «беседушка», Андрей Матвеевич на минутку приостановился. Этой передышки хватило Никишеву на то, чтобы понаблюдать за выражением лиц слушателей.

Семен смеялся раскатисто и будто не скрывая своего торжества, даже с силой похлопывал себя по широкой груди. Шура звонко хохотала и, взглядывая на Семена, казалось, радовалась его веселью и тому, что оно выражало. Радушев смеялся, явно изумляясь и поражаясь новизне, которая открывалась ему из записной книжки Никишева. Кстати, Петря не раз поглядывал и на эту писательскую записную книжку в клеенчатой обложке, и во взгляде его, казалось, сквозило: вот поди ж, словно и смотреть не на что, а сколько тут всякого добра уместилось… и, главное, я-то ничего об этом ни сном ни духом не знал!

Володя то и дело вскидывал на Никишева горделиво-любующийся взгляд и всем своим видом будто приглашал молодежь внимательнее слушать гостя, запоминать и соображать, — недаром Наркизов, беззвучно постучав пальцем по лбу, проводил этим пальцем широкий круг, как бы охватывая им лица своих сверстников. Иногда Володя, не сдержавшись, недовольно поматывал головой — словно что-то беспокоило его. Никишеву достаточно было беглого взгляда, чтобы приметить несколько юных физиономий, которые не выражали собой ни настоящего внимания, ни способности, слушая, запоминать и соображать, как того хотелось Наркизову. Среди этих физиономий особенно бездумно высматривало востроносенькое, все в мелких, как уколы, веснушках, лицо Кости Шилова, сына степенной Антонины. Видно было, что Костя просто рад возможсти посмеяться, и он хохотал, как мальчонка, взвизгивая и хлопая в ладоши.

Заметно было, что Антонине не нравилось поведение сына: она то грозила ему, то хмурилась в его сторону. Сама она, вдова-красноармейка, была совсем не из смешливых, но ее серьезная и задумчивая улыбка тоже стоила своего. Антонина слушала очень внимательно, слегка поднимая рыжеватенькие бровки, которые вовсе не шли к ее темно-коричневым глазам, смотрящим всегда задумчиво и зорко. А сейчас она и вдвойне зорко вглядывалась в противоположный ряд слушателей за «дедунькиным столом». Ясно было, что Антонина понимала, почему, например, Устинья сидит, подпершись кулаком и нахохлившись, как курица. Она не только растерялась от совсем неожиданного поворота «беседушки», но и злобилась на мужа. «Ефимку шестипалого», как она его высмеивала в глаза и за глаза. Ефим Колпин сидел за «Семеновым столом», явно довольный своим местом; его спокойная поза выражала достоинство разумного, работящего человека, который среди других не последняя спица в колеснице. Сначала Ефим только посмеивался, будто опасаясь, что за громкий смех его осудят. А потом, словно разгоревшись, стал уже в полный голос выражать свое настроение. Не так уж было существенно, что случаи, достойные осмеяния, происходили где-то далеко от его родного села. Хитро и весело прищуренные глазки Ефима, подмигивающие то в сторону Устиньи, то в сторону кого-нибудь из многолюдного «рода» Никодима Филиппыча, казалось, внушали каждому: да поглядите-ка внимательнее, сколько у нас в колхозе таких же отсталых и темных людей! Смеясь, Ефим порой даже приговаривал: «эх, так тебе и надо!», «дуй тебя горой!», «ну и ну-у!»

Каждый раз, слыша подобного рода восклицания, Устинья обращала в сторону мужа угрюмый и свирепый взгляд. Поневоле подавляемые, бурные вздохи сотрясали ее грудь, сводили злобной дрожью плечи; она вся кипела, но взорваться не могла — обстоятельства оказались сильнее ее. Никишев перехватил ее растерянный взгляд, брошенный было в сторону главного зачинщика «беседушки», но дедунька ничего не заметил.

Дедунька, Никодим Филиппыч, приумолкнув, почесывал за ухом. Его томно полузакрытые глаза и склонившаяся к заплатанному плечу маленькая лысая голова с лохматыми височками — все должно было показывать мирную и ласковую старость. Бесстрастно, покорно молчал и «род» его; только младенец, воюя с тугой материнской грудью, временами всплакивал в полусне. Мать младенца, как покорная сноха, испуганно прижимала его к себе, боясь гневного взгляда свекра. Но Никодиму Филиппычу в данный момент не было никакого дела до одного из своих потомков. Благолепный старичок о чем-то думал, что-то прикидывал в своем «избяном уме», как выразился про себя Никишев; право, чем дальше, тем пестрее «беседушка» играла красками!

Из этой пестроты выпадал Борис Шмалев. Он сидел несколько позади дедунькиного «рода», почти рядом с Устиньей Колпиной. Его рубаха-косоворотка, вышитая васильками, опрятно голубела над встрепанной головой соседки, он был выше ее. На его свежем молодом лице не заметно было ни волненья, ни раздумья, да и, казалось, после провала его предложения «разверстать» урожай по печам, уже ничто не занимало его на «беседушке».