И вглядитесь, как всё разработано в коммунистической догматике. Раз и навсегда открыта истина экономического материализма, раз и навсегда провозглашена борьба классов, упразднена роль личности в истории, крестьянству указано его скромное место в историческом процессе, более того, упразднен Бог, религия объявлена опиумом для народа. В качестве обязательного фундамента для построения миросозерцания утвержден единый, истинный, непререкаемый материализм.
Собственно, в смысле идейном коммунистами уже свершен некий прыжок из мира относительных человеческих ценностей и понятий в мир безотносительной истинности материализма и всего, что ему сопутствует.
А раз так, то эта безотносительная истина никакой критике не подлежит.
Коммунист становится в строго охранительную позу и грозным окриком останавливает каждого дерзновенного, который смеет сомневаться хоть в одной букве корана.
Маркс сказал:
Ленин сказал:
Ну, а жизнь может и потесниться немного:
Консерватизм, чистейшей воды консерватизм, ярко расцветшее охранительное устремление — вот подлинный смысл и пафос русского коммунизма.
Меня мало интересует то, что по своей сущности коммунизм враждебен реставрационному началу. Ведь на самом деле не так уж важно, какой вид контрреволюции победит — реставрационный или консервативный.
Гораздо важнее и для судеб русского народа, гораздо трагичнее то, что коммунизм враждебен всякой подлинной революционности, в каких бы формах она ни проявлялась.
Он враждебен свободному научному исследованию, потому что свобода отменяет предопределенность его материалистических посылок.
Он враждебен всякой философской системе, которая не может в ХХ веке повторить зады Гельвеция, как свое и вдобавок новое.
Он враждебен всем тем проявлениям жизни, которые не укладываются по его полочкам, и стремится найти основное русло русских событий.
Ленинизм — охранитель, гаситель, консерватор!
Около него с неизбежностью должна расцветать самодовольная мещанская тупость, под его давлением должно задыхаться всё живое и истинно революционное. Оглянитесь вы кругом — так оно и есть на самом деле.
Источник: http://mere‑marie. com
Оправдание фарисейства
Источник - http://agios.org.ua
Евангельское повествование как бы в малом кристалле запечатлело в себе все что бывает и все что может быть в мире. В этом смысле мировая история является неким макрокосмом, в котором действуют те же силы, которые действуют в Евангелии.
Недостаточно говорить о том лишь, что события жизни Спасителя вечно совершаются в мире, что вечно в мире рождается Христос и лежит младенец в Вифлеемских яслях, что вечно звучит Его проповедь и свершаются им чудеса, недостаточно чувствовать, что над миром вечно вознесен Голгофский крест и вечно распинается на нем истина, недостаточно видеть вечное Воскресение, вечно пребывающую в мире Пасху. И даже ощущение апокалиптических свершений, вечно не только угрожающих миру, но и реализуемых в человеческой истории, не исчерпывают того, что вечно воплощается в мире.
В известном смысле каждый человеческий образ, явленныйи раскрытый нам в Евангелии, отображается в ходе человеческой истории. Так же блудница продолжает омывать слезами воли Спасителя, так же ввергается в бездну стадо свиней, так же обращается мытарь, и ученики так же идут, оставив свои сети, за Учителем. И вечно отрекается Петр, и вечно по вере идет он по водам, и вечно противостоять Христу блюстители закона, книжники и фарисеи, и задают Ему лукавые вопросы, и предают, и толпа кричит: «Распни, распни Его!».
В макрокосме вселенной, в мировой истории, мы узнаем целые периоды, стоящие под тем или иным знаком Евангельского повествования. Евангельской хронологии, конечно нет, потому что в Божьих судьбах наша земная, временная последовательность случайна. Может быть, всегда существует все наличие Евангельских событий, и Рождество единовременно с Голгофой, и Голгофа с Воскресением. Мы просто только чувствуем, что каждая эпоха выдвигает по преимуществу то, что ей ближе и более свойственно.
И тянутся долгие века, когда книжники, законники и фарисеи блюдут завещанный им отцами закон, когда в этом вечном всемирном Израиле все покойно, пророки молчать, жертвы приносятся в храм, фарисей бьет себя в грудь и благодарит Бога за то, что он не как этот мытарь.
Потом в мир врывается огонь. И вновь, и вновь звучит призыв Предтечи к покаянию, и вновь и вновь ломается установившаяся жизнь, и рыбаки бросают свои сети, и люди оставляют не похороненными своих мертвецов, чтобы идти за Ним. А потом вечно выполняется пророчество: дом оставляется пуст, солнце гаснет, земля раскалывается на куски, — и нет человеку пристанища. Голгофа разрастается, становится всем миром. Ничего не остается, кроме креста. Человечество призывается к жертве. И падая, предавая, изнемогая, вновь подымаясь, оно идет на эту жертву.
Не надо проводить точных исторических параллелей. Само собою разумеется, что портретного сходства мы тут получить не сможем, но вместе с тем каждому ясно, в какую эпоху мы живем. Каждый помнит, как недавно еще в сытом и устоявшемся мире, законном и по–своему добродетельном, звучала благодарственная молитва фарисея, и каждый слышит, как за окнами домов толпа и сейчас взывает: «Распни, распни Его». И каждый чует тяжелую поступь шагов, возносящих свой крест на Голгофу.
Кроме такого макрокосмического вечного воплощения Евангелия в мире, есть и иное, — существует и некий микрокосм Евангельского повествования. Это каждая отдельная душа человеческая. И не то, что каждому отдельному человеку дано как бы повторить один из Евангельских образов, — нет, — каждый как бы повторяет все Евангелие, или, вернее, может повторить все Евангелие. Мы в себе совмещаем и мытаря, и фарисея, и верим, и не верим, и следуем за Христом, и предаем Его, и отрекаемся от Него, и видим рядом с Ним на кресте, и как разбойник взываем, чтобы Он помянул нас в Царствии Своем.
В этом смысле неложно обетование, данное Христом грешнице, что то, что она сделала помянется везде, где будет проповедано Евангелие.
И можно говорить не только о подражании Христу, но и о каком‑то неизбежном подражании Евангелию, не только о том, что человек стремится к Христову совершенству, но и о том, что он падает во все бездны, о которых повествует нам Евангелие.
Человек вечно находится в раздоре, в расколе, в несмолкаемом споре с самим собой. И внутренний путь его определяется с одной стороны своими собственными законами, непередаваемыми внутренними событиями, изменениями таинственного пейзажа его души, — с другой стороны находится в зависимости от внутреннего пути эпохи, в которую он живет, отражает ее, сотрудничаем с ней. Если эпоха фарисействует, то очень трудно человеку не быть фарисеем, если эпоха насыщена трагизмом, если все гибнет кругом, если человечество чувствует себя на Голгофе, — то и отдельный человек гораздо острее воспринимает этот трагизм жизни, легче идет путем жертвы, сознательнее подымает крест на свои плечи.
В этом смысле макрокосм связан с микрокосмом. Они взаимно обусловлены, они взаимно влияют.
И если принять такую возможность, стояния каждой эпохи под особым знаком Евангельских образов, то может быть будет ясно, что каждая эпоха имеет какие‑то специфические свои добродетели, и так же особые пороки, ей преимущественно свойственные. Может быть можно условно говорить об истории пороков и об истории добродетелей. И это было бы так же характерно, как говорить об истории искусства, или истории образов правления, истории мысли человечества и т. д.
Но если мы внимательно присмотримся к тому, как развивается в мире человеческий дух, то увидим, что самое для него характерное, — это чередование огромных, почти всегда мучительных и трагических подъемов, с эпохами некоего мерцания, блюдения огня, консервирования уже потухающих порывов.
