И подвигоположница любви учит нас смиренному приятию этих чужих крестов. Она зовет каждую христианскую душу неустанно повторять за ней: «Се раба Господня», даже обливаясь кровью, даже чувствуя, как меч рассекает сердце.
Такова мера любви, таков предел, к которому должна стремиться человеческая душа. Можно даже сказать, что таково единственно должное отношение человека к человеку. Только когда душа воспринимает крест другого человека, его сомнения, его горе, его искушения, падения, грехи, — как орудие, проходящее ее и рассекающее, — только тогда можно говорить о должном отношении к другому.
И так же, как единственное должное несение креста в мире было крестоношением Христовым, так же и единственное должное приятие рассекающего меча было приятием, стоящей у Голгофского креста Матери. В этом единственность Его святости. В этом же и ее предвечная, недосягаемая святость. А если так, то всякое иное отношение к кресту и к мечу есть грех, разная степень греха, — от редких отпадений и ослаблений христианского пути в сознании подвижников, до полного и всечастного отвержения его.
И в от тут надо разобраться в наших грехах на этом Богоматеринском пути нашей души. Естественно, что они будут все грехами против человека, — Богоподобного и усыновляемого они будут грехами против Божьего креста и против человеческих крестов, грехами недопущения их в свое сердце, как обоюдоострых мечей.
Само собою разумеется, что каждому человеку кажется, что от его сердца ничего бы и не осталось, оно бы все истекло кровью, если бы он открыл его не только для бесчисленных, мечей всего Богочеловечества, но даже для единого меча самого близкого самого любимого из своих братьев. Трудно на это возражать. Трудно отрицать законность и естественность некой внутренней самозащиты человеческой души от каких‑то, со всех сторон наплывающих на нее и ей ненужных тяжестей. Трудно в, порядке естественного закона. И естественный закон, каким‑то ложным путем проникший в сверхъестественную область духовной жизни, определенно скажет: неси ответственно, свободно и честно свой крест, изредка открывай свое сердце для крестов–мечей своих близких, — и это все.
Но если для законов естественных крест Христов есть соблазн или безумие, то для них и обоюдоострое оружие, пронзающее душу, должно быть таким же безумием и таким же соблазном. Для христиан же не только крест, но и крест, становящийся мечом, без всяких ограничений, без всяких попыток к разумному учету своих сил, должен быть Божией силой и Божией Премудростью. Более того, — все, что не есть полнота крестоношения и все, что не есть полнота мечей, принимаемых в сердце, есть грех.
И если мы с такой мерой греха будем проверять наши отношения к людям, то увидим, что каждое из них греховно. Греховно до конца наше отношение к дальним, которых мы не умеем воспринимать, как образ Божий, и не пытаемся никак усыновлять. Греховно отношение и к тем, которым мы как будто и служим, и помогаем, но не ранимся ими, не чувствуем всей силы их креста, как оружия, проходящего нашу душу. Наконец, греховно отношение и к самым близким, которых мы иногда и воспринимаемы в полной мере должного отношения, — т. е. пронзаемся их крестами, и видим в них и образ Божий, и усыновляем их, — но делаем это только в какие‑то особые минуты их и нашей жизни, а потом вновь ниспадаем в естественное, т. е. греховное безразличие по отношению к ним,. Наконец, греховно наше отношение к Человеку из человеков, к Сыну человеческому, потому что и Его крест редко воспринимается нами, как орудие, проходящее нашу душу.
И что мешает? Что делает все наше человекообщение внутренне греховным и порочным? То, что мы в духовных наших путях руководствуемся мерою естественных законов и исчисляем свои естественные силы, забывая, что на христианском пути наши силы сверхъестественны, — а потому и неисчерпаемы. Можно точно сказать, что мешает нам скудость веры.
В христианской жизни должно быть не только юродство креста, но и юродство меча, не только распинание себя, но и сораспятие себя, стояние на Голгофе, у подножия каждого человеческого креста. Христианская душа должна быть сыновней, — т. е. крестоносицей, и материнской, т. е. принимающей в сердце свое меч.
Страшно становится глядеть на свою жизнь, проверяя ее верностью кресту–мечу. Ничего, кроме отпадения, измен, холода и безразличия, она не являет. Каждое отношение к, человеку, — только грех, всегда грех. Всегда по законам этого мира, никогда по образу Божию. И лукавый разум, подтверждает неизбежность этих естественных законов, непомерностьindent: 35.45pt;">Сын Божий, вечный прообраз всякой человеческой души, молил, Отца: да будет воля Твоя, и о том же говорили слова Матери: Се Раба Господня. И это же находим мы в самих глубинах наших человеческих сердец, Богообразных, и Материнских по своей духовной сущности.
Это дает нам какие‑то силы, — не в том, что мы избавляемся от греха в отношении к Богу и людям, — но, по крайней мере, в том, что мы этот грех чувствуем, как грех, а не как законное и естественное состояние, оправдываемое и разумом и природой.
Монахиня Мария.
Журнал"Путь"№59 (1939)
Об истинной революционности
Источник - http://agios.org.ua
В советской России стало хорошим тоном вопить о революционности компартии и обличать контрреволюционность ее противников — и противников не только политических, а и идеологических. Мало–мальски погрешил человек против догмы материализма — ну, скажем, заявил себя виталистом, — и конечно — черная контрреволюционная гидра обнаруживается и обличается.
С другой стороны, многие противники советской власти с особой силой напирают на то, что и противники‑то они главным образом потому, что власть эта крайне контрреволюционная, сорвавшая русскую революцию и бросившая Россию в бездну произвола, тьмы и диктаториальных замашек различных маленьких наполеонов.
Думается, что следовало бы тщательно разобраться в значении этих терминов: революционный и контрреволюционный:
Попробуем теперь разобраться, к какому из трех названных направлений принадлежит российский коммунизм.
Смело и охотно признаю — он не реставрационен. Прошлого он совершенно не знает и знать не хочет, не говоря уж о каком‑либо особом равнении на русское прошлое. Думаю, что это положение настолько очевидно, что не нуждается в доказательствах. Остается решить вопрос — революционен он или консервативен.
Идет ли он на гребне исторического прогресса или тянется в хвосте его, боясь всяких новшеств, всяких изменений в раз и на всегда открывшейся истине.
Русская общественность едва поднимала свою голову — выходил Герценовский «Колокол», — а уже Маркс писал свое догматическое «богословие», чертил свои скрижали, дальше которых на законном основании коммунист не может пойти.
Весь XIX век в России и в Европе человеческая мысль билась над вопросами идеалистической философии, а в любом советском сборнике, посвященном антирелигиозной пропаганде, и сейчас можно найти статьи Гельвеция, позитивиста и антирелигиозника XVIII века.
Сейчас повсюду и везде в науке трещат основы материализма, а советские мудрецы дальше его не имеют права ступать.
Наконец, более того, русская жизнь во всех своих проявлениях ломает теорию Маркса–Ленина, коммунизм, кряхтя, вводит в теорию поправочки, сначала слегка отменил закон Маркса о том, что социализм может осуществляться только в стране с хорошо развитой капиталистической формой производства, потом под сурдиночку ввел теорию переходного периода и т. д.
Но по существу коммунизм гораздо более напряженно и страстно стремится строить жизнь по образцу своей теории, чем строить теорию по образцу жизни.
Факты вопят, неувязка повсюду, неизвестно, что делать с крестьянством, о котором Маркс, а за ним Ленин чего‑то там не успели додумать. — Чего же? — Тем хуже для крестьянства. Не ему же в угоду станет коммунизм ломать единую и непогрешимую схему Великого Учителя?
