наш маленький подарок. Не обессудьте, сами делали.

– Ах, вы, мои хорошие! – растрогалась повариха, принимая красочно оформленную тетрадь с привязанной к ее винтовой пружинке красивой плетеной ручкой. – Дайте я вас расцелую!

Артем, тоже подпавший под ласки поварихи, воскликнул удивленно:

– А меня за что?

– Как за что? Ты же у нас главный поставщик! Кто царской рыбой обеспечил?

Действительно, стараниями старпома с его икрой и Артема, поймавшего стерлядь, у них получился такой стол, – хоть товарищей из обкома партии принимай, стыдно не будет!

Уху, конечно, не стали низводить до простого рыбного супа, поэтому перед ней еще выпили. Паша прикончил свою рюмку, и больше ему пить не хотелось. Рыжий, хлеставший водяру по-взрослому, то есть целыми стопками, не на шутку разошелся в своих заигрываниях с Марией. Он не видел, как на него посматривает Василий Викторович, а Паша видел, потому что он все замечал.

К счастью, к Павельеву подсел с разговором «за жисть» матрос Баранов, поймавший алкогольный приход, и Паша рад был на него отвлечься. Он увел Баранова на воздух покурить. Нельзя сказать, что стало намного легче.

Словно для того, чтобы добить Павельева, Мария выскочила на палубу, ввинчивая ему в мозг свой смех, а рыжий козел – за ней.

– Уйди с глаз моих! – прогоняла Мария корфаковца, но так, как Паша мечтал, чтобы она прогнала его. Это было чистой воды кокетство. Рыжий и не думал ретироваться.

– А вы чего откололись? – спросила Мария Павельева. Толоконников, как прилепленный, стоял за ней.

– Мы комаров разгоняем, – объяснил Паша, выпуская дым.

– Они от вас к нам полетят! – опорочил его старания Михаил. Паша осмотрел его с ног до головы и сделал вывод:

– Да тебя, мне кажется, комар не возьмет!

– Не возьмет, не возьмет! – поддержала его Мария – Вон какие жиры наел!

– Я?! Жиры?! Ах, ты! – он хотел схватить ее за талию.

– Ай! Ну-ка! Не смей трогать меня! – прикрикнула на нахала Мария. Паша не мог это видеть. Если бы у него имелся пистолет, он бы знал, как его употребить!

– Павел, подтверди, что он – толстяк.

– Вы уж без меня разбирайтесь! – взмолился Паша. – Я не имею желания с ним кокетничать, у меня ориентация нормальная!

– Тогда пококетничай со мной! – предложила Мария. Тоже лишнего выпила, что ли?

«Я не нахожу оригинальным имитировать собачью свадьбу», – хотелось сказать Паше. Конечно, он промолчал. Однако Мария, кажется, догадалась, что он промолчал о чем-то таком! Он поспешил затушевать свой презрительный взгляд, который невольно вырвался у него, невинной фразой:

– Дело кончится тем, что Толоконников вызовет меня на дуэль, а я умею стрелять только сигареты.

– Он – тоже! – заявила Мария.

– Ты откуда знаешь? – наехал на нее ухажер.

Матрос докурил, швырнул окурок в воду, видимо считая, что этот натуральный продукт не сильно ухудшит экологию, и сказал:

– Надо еще накатить.

– Я с вами, – тихо поддержал его Паша.

– Вы что, бросаете нас?! – возопила Мария в притворном испуге.

– Нам надо водку пьянствовать, – проинформировал ее Паша, – и безобразие нарушать.

Роман Володин, вернувшийся из армии, до сих пор развлекал его солдатским фольклором.

Народ переместился в кают-компанию, поскольку Вера Никитична заявила о желании танцевать. Завели «шарманку», двухкассетник – «колбасу», гордость семьи Барановых. Старики смешно тряслись под «Аббу». На медляк Паша мгновенно пригласил повариху, и весь танец они разговаривали.

Будущий актер очень надеялся, что он искусно разыгрывает равнодушие с того момента, как увидел на катере Марию Верескову в сопровождении старого поклонника.

Ее отец и тут понравился ему. Он правильно выдерживал ритм быстрого танца, было ясно, что это веселый, умеющий создать настроение человек в то время, когда он не занят делом и не вынужден быть серьезным соответственно своему капитанскому положению.

Хорошо подогревшийся старпом увивался вокруг именинницы. Паша видел, что это не нравится Чингачгуку. Один раз Паша даже заметил, как матрос дернул старпома за рукав:

– Не увлекайся!

Однако старпом, видно, не внял предостережению.

Натанцевавшись, все вернулись на камбуз, чтобы еще принять по рюмочке. Паша больше не пил, зачем?

Корфаковец притащил гитару. В пищеблоке остались студенты втроем и охмелевший бугор. Ему и захотелось песен. Толоконников разошелся не на шутку, и Павел совсем потух.

Внезапно послышался грохот, топот, женский крик. Бугор и они следом за ним поспешили на шум. Выяснилось, что кричала именинница, матрос и старпом дрались. Матрос приревновал свою жену.

– Вот дают! – развеселился Рыжий. Всем, кроме него, было неловко. Дерущихся разняли капитан и бугор. Рыжий зачем-то потащился следом за миротворцами. Бугор отвел Баранова в его каюту, вернулся и предложил:

– Давайте-ка приберемся. – Сам при этом тотчас исчез. Наверное, задумался.

Паша и Мария убрали посуду, потом появился Толоконников. Он, оказывается, успокаивал старпома. Где-то по дороге корфаковец прихватил Дружка, теперь на него выманил и хозяйку на палубу. Павел остался в одиночестве. Очень хотелось бы назвать его гордым, да вот только настроение опустилось ниже ватерлинии. Конечно, не потому вовсе, что пищеблок располагался в трюме.

«Да, вечеринка задалась, – иронически думал Павельев. – Вера Никитична может быть довольна. Даже драка случилась, такое не на каждой свадьбе бывает!».

Матрос со старпомом сцепились не на шутку. Видно, долго у них копилась взаимная «симпатия». Весовые категории у них были примерно одинаковые, только у Чингачгука все в рост пошло, а у помощника капитана – вширь. В узком пространстве коридора матросу реализовать преимущество своих длинных рук было трудно. Тут, скорее, его противнику повезло: ловчее было нырять под «рычагами» Баранова, да поддавать ревнивому супругу, то с одного бока, то с другого.

Еще Женька Птичкин, участник многочисленных уличных боев, объяснял в свое время Павельеву, что длинного и худого бить очень прикольно: дашь ему под дых, он пополам складывается!

К счастью, члены команды не сильно покалечили друг друга, так, пары выпустили! А Мария пусть переживает теперь, как такое могло случиться на «папином» катере, задумается, как же помирить взрослых дяденек? Ха-ха! Пусть сначала попробует примирить его с Толоконниковым! Разве такое возможно? Третий, тот, который лишний, редко соглашается с отведенным ему местом без моральных издержек. Святые – не в счет.

Паша, даже вынужденный отойти в сторону, желать счастья своему сопернику не собирался. Чтоб ему пусто было – другое дело! Чтобы он подавился, проклятый, – тоже неплохо. Нормально было бы также, если бы у него глаза повылазили, или язык отсох.

Говорят, злые мысли бумерангом отскакивают к тебе же. Ладно, это он пошутил, никому он зла не желает. Пусть будут счастливы, черт с ними!

Паша был уверен, что народ угомонился. Прихватив забытую Рыжим гитару, он устроился на корме и тихонько запел для себя:

Мой друг художник и поэт в дождливый вечер на стекле

Мою любовь нарисовал, открыв мне чудо на земле.

Сидел я молча у окна и наслаждался тишиной,

Моя любовь с тех пор всегда была со мной.

В след за автором песни, солистом группы «Воскресение», Паша пытался убедить себя в том, что быт – такая пакость, которая все убивает, вот и «любовь сменила цвет». Надо бросать к черту и этот быт, и эту любовь, коль скоро она неизбежно полиняет, и заниматься искусством —

…разбить окно, и окунуться в мир иной,

Где солнечный рисуя свет живет художник и поэт.

Однако убедить себя не получалось. Тот, прикидывающийся несчастным, из песни, сначала любовь все-таки испытал, потом уже она поблекла. Как же Паша смог бы заранее ее отвергнуть?

Нет. Закончив пение задумчиво и задушевно, как полагалось, Паша цыкнул зубом: врете, все равно хочу! И этим в раз представил иное личное отношение к исполненной песне.