Вот уж не знаю, что безопаснее! Мне уже в первые сутки казалось, что лучше бы идти по твердой земле (столкнусь ли с лыжниками, не факт), чем пробираться по зыбкой почве, едва припорошенной снегом, из-под которой то и дело просачивается ржавая вода.

– Ни разу не было, чтобы болото насквозь промерзало, – заметил проводник, когда мы в очередной раз были вынуждены снимать лыжи и идти по щиколотку в воде.

Я-то думал, что на лыжах можно пройти прямо через болото, по топи, но куда там! На этих топях иной раз даже лоси тонут.

Кстати, о лыжах. В Вологде, в Военном отделе 6 армии (вообще-то он уже стал Особым отделом, но официального подтверждения из Москвы не поступало) лишь вздыхали и пожимали плечами на мою просьбу снабдить меня лыжами, уверяя, что оных в наличие нет, но умолчали, что снаряжение для зимнего вида спорта отправлено для специальных отрядов. Что ж, молодцы. Не бог весть какая тайна, но лучше лишнего не болтать. И с картами они мне помочь не смогли. Самые крупномасштабные – десятиверстки, так и их забрал себе Самойло, начальник штаба, чтобы снабдить подразделения. На ребят из 6-ой армии грех жаловаться. Снарядили меня как надо – выдали в меру потертый полушубок (новый сразу в глаза бросится), собачью шапку, крепкие, но слегка разношенные сапоги. То, что с картами плохо, не беда – дадут надежного проводника. Трудится не за голую идею, а за патроны и кое-что из провианта, но пока ещё никого не сдал ни в контрразведку белых, ни в контрразведку англичан. Потому кроме собственного груза – довольно тяжелого! – пришлось тащить и плату проводнику: двести патронов к «мосинке», восемь кусков хозяйственного мыла и четыре фунта соли. Там что, соли нет, в Архангельске?

– Эх, товарищ Аксенов, – вздыхал сотрудник Военного отдела, вместе с которым мы упаковывали патроны в кожаные мешочки. – У нас на фронте на одного бойца по сорок патронов приходится, а на пулемёты по две ленты наскребём, не больше, а тут!

Я мог лишь пожать плечами. Цену не я устанавливал, а кто-то из вас, дорогие мои коллеги из 6-ой армии. Двести патронов – богатство, но мне его на себе переть. Эх, сколько уже набирается? Алфавит – килограммов тридцать пять, а то и сорок, патроны. У-у! Ладно, что додумался попросить санки, всё легче.

Проводника звали дядька Ферапонт. Навскидку – лет пятьдесят, ровесник того подполковника Кустова, но с равным успехом ему может быть и сорок, и шестьдесят.

На мои попытки узнать ещё и отчество, дядька лишь отмахнулся, пробурчав, что отродясь его по отечеству не звали, что он русский, а не «помор какой-нить».

Я поначалу не понял, в чём разница, но со временем уяснил, что поморами здесь называют тех, кто живет поближе к Белому морю, по Двине, «кормится с земли да воды», а русскими – кто лишь пашет, разводит скот да охотится, но не на морского зверя, а на лесного, да и то только зимой. Есть и исключения, вроде него самого, кто всю жизнь провел в лесу, но это именно исключение. Да и сам Ферапонт имел в какой-то деревушке избенку, кусок земли, где он выращивал исключительно лук с чесноком, предпочитая всё остальное выменивать на дичину либо на шкуры.

Дорогой много не наговоришь. Но вечерами, когда мы садились у костерка, а охотник варил обалденно вкусную кашу (в первый раз, одуревший от вкуснющего запаха, я сразу сунул ложку с горячим варевом в рот, а потом долго «гасил» снегом обожженный язык и нёбо), охотник вел со мной неспешные разговоры. Он и сам был рад поговорить и меня послушать. Дядьке отчего-то полюбились анекдоты, особенно про тёщу. Это я как-то ляпнул – мол, тёща грибков поела и умерла. Пришлось рассказывать полностью. Ферапонт потом хохотал весь день и теперь требовал от меня новую басенку про тёщу. Исчерпав запас, принялся переделывать другие анекдоты.

– Вот такое дело, – начинал я, вспоминая что-нибудь подходящее. – У одного мужика тёща померла. Ну, он порадовался, а она ему сниться стала. Приснится и говорит – иди-ка ты, зять, пописай! Мужик каждое утро в мокрых подштанниках и просыпается. Пошёл к сведущему человеку, а тот и посоветовал: когда тёща придет, ты ей скажи – уже пописал. Мужик так и сделал. Лег спать, а когда тёща приснилась и предложила по-маленькому сходить, он ей и говорит – уже пописал! А она – ну, раз пописал, сходи покакай!

От этого анекдота, услышанного уж не в пионерском ли лагере (там по ночам гномик приходил), Ферапонт так ржал, что едва не свалился в костер.

Дядька Ферапонт не любил говорить о себе, но по обмолвкам, намекам я начал потихоньку составлять его биографию. Родом из села Луковецкое, окончил церковно-приходскую школу.

По каким-то причинам в армию не призывался (может, плоскостопие), семьи нет и не было. С большевиками имеет дело едва ли не с момента образования партии большевиков, знаком и с эсерами. Ещё бы ему быть незнакомым! Архангельская и Вологодские губернии – места, куда ссылали и народников, и польских повстанцев, а потом туда повалили и социал-демократы, и социал-революционеры. Не добровольно, разумеется, а по приговору суда. В Вологде, вон, и сестренка товарища Ульянова отбывала ссылку, и Анатолий Васильевич Луначарский, и товарищ Сталин. Зато член партии эсеров Гриневский, оказавшись в Архангельской ссылке, порвал-таки с эсеровским прошлым и стал замечательным писателем! А так, не дай бог, примкнул бы к «правым», ринулся бы куда-нибудь в Рыбинск или Ярославль и не прочитали бы мы «Бегущую по волнам».

И не исключено, что Ферапонт водил такими тропами беглых ссыльных, желающих сбежать от свежего воздуха и экзотических комаров.

Перед тем как самому пробовать кашу, дядька соблюдал некий ритуал: вытаскивал из мешка армейскую фляжку и основательно прикладывался к горлышку. Закатывал глаза, несколько секунд что-то бормотал, словно молился, а потом убирал фляжку обратно в мешок.

– Я же из истинно верующих буду, – пояснил Ферапонт. – Нам только едину рюмку и можно выпить.

Дядька не уточнял – «едину рюмку» в день или в месяц, но сам прикладывался каждый вечер. Мне, правда, ни разу не предлагал. Наверное, «истинно верующему» нельзя пить из одной посуды с «никонианцем», хотя кашу мы черпали из одного котелка и ничего.

Еще похвастался, что во фляге у него ром, он его выменял на собольи шкурки у заезжих торгованов.

– Дорого брать стали, сволочи! – пожаловался дядька. – Раньше бутылка всего шкурку стоила, а теперь три берут! Если бы в сам Архангельск сходить, можно бы у хасеев по две брать, да идти лень.

Я попытался прикинуть соотношение цен в рублях, но не смог. Не знаю, сколько стоит пушнина и сколько ром. Но при любом раскладе торгованы здорово нагрели руки.

Зато после глотка рома и ужина дядька заметно добрел и начинал рассказывать.

– Вон, когда летом-то бои шли, ваши-то, в основном питерские да московские были, в лес сунутся, а там болото! Они тык-мык, да обратно. Потонул кто-то, а может, и нет. Ну, потом наладились проводников брать из местных, со станции, так те дальше околицы не хаживали. Вот теперь бои и ведутся – тык да мык, десять верст сюда, десять туда.

«Околицей» Ферапонт именовал расстояние до двадцати верст от деревни или села, на какое отваживались выходить местные охотники. Для него, поистине лесного жителя, это было так, ерунда.

– Хасеи тоже удумали как-то Обозерскую кругом обойти, – принялся за очередной рассказ Ферапонт. – Ну, это когда она ещё у вас была, – пояснил он. – Решили через волость проводника взять. Меня-то не было, может, и взялся бы, врать не хочу, а может нет. Я же большевикам ни сват, ни брат. Вы меня не трогаете, я вас не трону. Ну, коли воюют с вами, нехай воюют. А волостному начальству нашему Фимка Снегирев подвернулся, мужик отчаянный, соболя с детства бить приучен, мы с ним кажый год мерились – кто больше набьет. Мужик, говорю, хороший, но он из «никонианцев», потому выпить-то не дурак. Кто из вашего брата самогонку да водку не пьет, а?

Я только дипломатично пожал плечами. Ну, не говорить же, что сам я не пью? А проводник между тем продолжал: