— Вам нужна свобода? Предлагайте цену.

Из коробочки донёсся всплеск восторга и удовлетворения, флаконы даже завибрировали от радости содержимых в них эссенций. Начался аукцион. Девушка предупредила, что отпустит на волю лишь одного из них, чтобы избегнуть подозрения, когда пропажа обнаружится. Сущности тогда заумоляли в преддверии возможности и стали делать ставки, перебивая, перекрикивая друга по беде.

— Выпусти меня, премилая сударыня! — просило любопытство томным голосом. — И невидимое тайное откроется тебе…

— Освободи того, кто приоткрыл тебе завесу понимания, — сказал усталый голос из голубоватого флакона. — И недоброе намерение обойдёт тебя…

— Брось ты их, девчонка! Осчастливь лучше меня! — крикнули из красного флакона, колыхавшегося яростью. — Обида твоя станет тогда местью…

— Смилуйся над узником, овитым лозой жажды, — выпрашивал оранжевый флакон. — И желанное тебя же возжелает…

«Четыре флакона. Четыре возможности. — Милайя призадумалась. — Тайное откроется, вспомнила она, посмотрев на розовую жидкость, — недоброе – не тронет, — повторила вслед за голубым, — обида отомстит, а желанный пожелает… — Девушка отбросила сомнения и решила выбрать сразу двух из четырёх.

— Пусть тайное откроется, а недоброе – не тронет! — трепеща промолвила Милайя. — Голубой и розовый – выбор мой на вас.

Счастливчики вздыхали, ликуя в предвкушении свободы, а два других душка вознегодовали.

— Разве ты не хочешь возмездия обидчикам? — гневно вопросил разочарованный флакон. — Разве не таишь обид на мать?

— Я теперь, должно быть, к ней и не вернусь, — заметила Милайя. И красный дух, забавно выругавшись, вскоре замолчал.

А что насчёт желаний, дорогая? — спросил теряющий надежду оранжевый флакон. — Разве не желаешь никого?

— Все, кого желаю, взаимны и без вашего вмешательства, мой мимолётный друг. — Милайя улыбнулась, думая о Ластоке, и глянула на избранных. — Вы же не обманете меня?

— Трижды растворимся в водах сакрохьютора, ежели обманем, — в одночасье поклялись флаконы.

Экипаж продолжил грузно ехать…

- - - - -

Здесь и оканчивались окрестности высоких теней – на широком распутье столба беглецов. В некотором расстоянии от тракта, ближе к реке, нам бы остановиться, покормить лошадей и мирно заночевать, — говорил Мариола Фэстхорсу старшему.

Тогда Кордис, остановив жеребца, развернулся к обозу.

— И правда, темнеет уже.

Мужчина почувствовал, что лишается слуха, – все звуки затихли почти в одночасье и он рефлекторно поднёс к уху палец. Решил, что устал. Подопечные приблизились к нему на своих лошадях, а где-то в десяти саженях от него встал и обоз. Эстеральд приказал кучеру, сидевшему с ним на козлах, помочь ему слезть с экипажа. Зрение Кордиса гасло, всё становилось нечётким в сошествии сумерок, и он проморгался.

Всплеск разбивающегося стекла возвратил ему слух, в то время как из окон крытой кареты молниеносно высвободились два фейерверка. Светящиеся вихри закружились над трактом спиралью, перевились цветными потоками и направились в сторону Фэстхорса старшего. Франс Мариола извлёк меч из ножен и метнул его широким лезвием навстречу угрозе. Клинок рассёк голубое сияние и отзеркалил порыв его движения вверх и прочь. Розовый свет, тем не менее, остался нетронут и пролетел беспрепятственно над головами всадников, от чего лошади их поднялись на дыбы и громко заржали. Повернувшись к столбу и проследив за светоносным потоком, Кордис увидел, как марево ударилось о гранит монумента и растеклось по черепам прикованных беглецов. Тут же порозовевшие скелеты забились в конвульсиях, ибо их костями овладела руфисса.

— Милайя!.. — прокричал сакроягерь, наблюдая с седла за беснующимися дезертирами.

Кандалы оторвались. В них – любопытство.

Великая Светлая Степь простиралась заросшей и дикой равниной пшеничных оттенков, пестривших в траве разнообразием насекомых. Здесь и там гуляли безобидные вилороги, с их наивными широко открытыми глазами и серыми шкурками, а вблизи их копыт то и дело проползали чешуйчатые гадюки, с рогами и без. Взгляд покоряющих воздух крылатых существ, этим временем кружившихся в небе, высматривал пищу себе по зубам, и поверхность земли открывалась ему бескрайним, единым, оживлённым массивом. Но было в нём нечто стороннее.

Где-то, как будто затеряно и безнадёжно, к небесам подымался дым от огня, разведённого под котелком на металлической перекладине. Запах солдатского варева был в меру приятным, – овощным и мясным, – но прохлаждавшийся поблизости волк не спешил подходить к котелку слишком близко, увидев за бугорком не более дюжины двуногих гостей, сидевших и стоявших лениво.

Риттс присмотрелся к незадачливой морде одинокого волка, украшенного красным пятном, и повелительно звонко присвистнул, отчего животинка поспешно умчалась. Вальт, полулежавший напротив товарища и вёдший с ним праздный разговор, сразу привстал и выровнял спину, смотря волку вслед.

— Ух ты какой убедительный, — молвил он бодро, — раз – и прогнал.

Рофастон, формально исполнявший обязанности караульного, повернулся к подопечным с улыбкой, стоя на краю лагеря.

— Этот смуглый парнишка меня поражает, — сказал он офицеру Карлоту Дэзеру, говоря о новобранце с именем Риттс. Дэзер, тем временем, словно играя в изысканного повара, подсаливал суп у костра.

— А ты думал как? — ответил он басом. — Он же оттуда… — и Карлот махнул свободной рукой куда-то в далёкую глушь, уже как день окружавшую их крохотный отряд со всех возможных сторон.

Риттс, как и было замечено, являлся молодым степняком. Об этом свидетельствовали не только его смуглая кожа и сосредоточенное, несколько хмурое лицо, представлявшееся остальным новобранцам и тайным, и чужим; ещё в детстве сей закрытый молодой человек был научен отцом разным уловкам и хитростям, пригодным в охоте. И если в его вырезанном племени подобные мелочи являлись делом привычным и легкоусваиваемым, то бледнокожие люди, с недавнего времени ставшие обществом парня, считали, к примеру, умение понимать братьев меньших чем-то особенным.

Но юному воину было плевать на цвет их наружности, и никакого высокомерия, свойственного усопшей родне, он к ним не испытывал. Седмицы три назад эти люди защитили его от набега звероподобных отродий, подоспев к горящей деревне не сказать, чтобы вовремя. И хотя весь род Риттса в тот вечер сошёлся на нём, он не винил сих медлительных оруженосцев в гибели фратрии. Он и сам-то спасён был случайно. Семья же его пала храбро, в бою, а стало быть, отправилась к предкам, не переставая, однако, призывать парня к отмщению, возвращаясь к нему после гибели тяжёлыми снами.

— Не близок ли час посвящения? — время от времени спрашивал Риттс офицеров, томясь ожиданием. — Мои братья хотят справедливости.

Карлот Дэзер, точно приёмный отец, сунул степняку в руки терпимо горячую, полную миску, и отошёл на своё место.

— Ты ешь, не спеши, — приговорил он, не давши ответа. — На тот свет успеешь.

Парень принялся есть, черпая юшку, по примеру остальных новобранцев и офицеров, сидевших на примятой траве. Вальт, с которым Риттс разговорился ещё в крепости ордена, довольно ел жидкую гущу напротив него, наслаждаясь моментом, два других же испытуемых с начала похода сторонились его, и степняк тоже старался на них не смотреть.

Смотритель Рофастон Бирт, являвшийся предводителем вылазки, закусил доедаемый суп кромкой белого хлеба и отложил миску; вытянул правую ногу вперёд, другую согнувши в колене. Лет ему было, по виду, между сорока и пятьюдесятью, но в ухоженной, чёрной бородке его ещё не просвечивалась седина. Мужчина этот был худощав и весьма среднего роста, особенно в сравнении с большинством подобных ему, встреченных Риттсом за последнее время. Бирт обладал мелодичным, уверенным голосом, благодаря которому, как говорили, быстро стал рекрутером смотрителей. Завлекающие речи в его исполнении всегда звучали весомо и поэтично.