В 1813-м, в год страшного поражения, он был на Равне, рядом со Змеем из Ночая. Он пел семнадцать дней и семнадцать ночей. В последние дни и ночи все тише и слабее. В начале сражения ему показалось, что он очутился в одном из часто повторявшихся сновидений: опять он укрылся в каком-то шанце, опять вокруг него стреляли и ругались, стонали и гибли, турки наваливались и их крики раздавались все ближе, пушки гремели. В этой свалке раздавался голос Вишнича, но он понимал, что сербы все хуже слушают, а турки все меньше вслушиваются, потому что сербов становится все меньше, а турок все больше. Подмоги от Карагеоргия все не было, да и не могло быть. И теперь песня не могла уже пересилить все усиливающийся гул смерти и отсутствие надежды, растворяющейся в дожде и грязи. Напрасно в минуты затишья он вслушивался в небеса: безмолвная пропасть не открывалась, и Бог удалялся от него. Свет внутри Вишнича угасал. В семнадцатый день он уже не пел: с мукой в душе позволил проливному дождю, занявшему все пространство между небом и землей, залить ему и лицо, и руки, и гусли. Потом кто-то схватил его и поволок по лужам и по грязи, чтобы спасти, а он хотел остаться в Равне, рядом с мертвыми.

Но его спасли. В Среме, где он поселился, Вишнич постепенно стал понимать, что в нем теперь созрело полное, совершенное знание, скорее всего, о страдании. Когда-то, во время болезни, сгорело его зрение; теперь, после овладения знанием, в нем, похоже, сгорела песня.

На своей улице, прислонившись к надгробию шейха Мустафы, Вишнич видит, как здесь, чуть ниже, перед музеями Вука и Досифея^[3], простираются поляны тишины, которые всегда остаются после ухода ночи. На это место, куда днем падает больше всего потоков света, которые даже штормовой ветер не в состоянии развеять, ночью опускается густой мрак, стекающий на улицу Вишнича. Здесь иной раз выпадают черные хлопья минувшего времени, которые в зимнюю полночь ветер смешивает со снежинками и пылью Млечного Пути. После того, как на старом Дорчоле поднялись новостройки, летом сюда, к началу улицы Вишнича, более не доносятся запахи Дуная, однако временами, как и прежде, здесь собираются тени мелкооптовых торговцев с бывшего Йованова рынка. Появляются стекольщики и старьевщики, портняжки и купчишки в своих покосившихся дощатых лавках. Они переговариваются, но слов не слыхать, потому что утренний ветер уносит их к мутной Саве или же западные потоки увлекают их к обширным равнинам. Однако теням это совсем не мешает, а улица Вишнича, некогда бурлившая рыночной суетой, днем остается улицей приглушенных шумов. Иногда чуть громче пропыхтит старый автомобиль, или со стороны Студенческого парка скатится шорох опавших листьев; иной раз залетают сюда и светлые детские голоса. Долгое время, может, целые десятилетия Вишнич готовится оторваться от надгробия, рядом с которым ему так хорошо, и спуститься по короткому переулку к Музею: он понимает, что надо бы это сделать ради Вука, но другого стимула у него нет.

Ради Вука? Одно время казалось, что он сможет рассказать Вуку хоть что-нибудь из того, что ему открылось. Наступил 1815 год, и молодой Вук приехал, чтобы послушать постаревшего Вишнича. Над Сремом воцарилась весна, пахло молодыми колосьями, а там, на другом берегу Савы, хозяйничало зло и назревал следующий бунт, и после каждого полудня на задворках монастыря Шишатовац, что на Фрушка-Горе, Вишнич пел для Вука. Три дня не было дождя, три дня палило солнце, Вук слушал и записывал, а гусляр чувствовал, как в нем опять нарастает теплая волна, о которой он и думать забыл. Он поверил в то, что когда закончит петь свои песни и когда молодой человек запишет их, то сможет закончить петь и начнет рассказывать. Именно Вук мог лучше Карагеоргия выслушать его; может, это и вовсе мог сделать только он. Одновременно, вопреки этому убеждению, возрастала боязнь, которая очень злила Вишнича. Возрастала она потому, что он все чаще замечал, как Вук, обладающий ужасной волей, вообще не хочет никого слушать. К нему он относился терпеливо, но Вишнич напрасно пытался обнаружить в этом терпении ту близость, которая обычно возникала между ним и его слушателями. Вук слушал иначе, с расстояния, которое Вишнич не мог определить, а его отношение к песням было другим: не песня захватывала Вука, а он захватывал ее. Тем не менее, Вишнич надеялся, что Вук хоть когда-нибудь задаст ему вопрос, который он хотел услышать — когда у него появятся новые песни? Те, что он пел Вуку, были уже старыми. Последние два года гусляр их потихоньку совершенствовал, но новых стихов не сочинял. Но если бы ему задали вопрос, то Вишнич бы заговорил. Рассказал бы молодому человеку о том, что мучает его, что есть граница терпения, за которой слово сгорает, и дорога к этой границе ведет сквозь отсутствие надежды. Надежда словно проваливается в ад только тогда, когда зло окончательно овладевает людьми. И тогда во все двери ломится смерть, человек не в состоянии сделать хоть что-то, а Бог не откликается. В таком искушении лучше всего приходится тем, кто уходит из жизни, а оставшиеся в ней сгорают, и слова исчезают в невидимых пространствах. Еще он бы рассказал ему о прошлом, о том как уходит оно и люди в нем, которых он видел незащищенными в дни предательства или поражений.

Однако дни шли, а Вук ни о чем не спрашивал. Иногда ему казалось, что слепой певец хочет ему что-то сказать, и что он, возможно, ожидает, что Вук попросит его об этом. Но он не знал, о чем следует спросить, тем более что ему не хватало времени задуматься над этим. Так и получилось, что, чем больше Вишнич пел Вуку, тем больше отдалялся от него. Но все-таки он ждал. В последний день пребывания в Шишатоваце Вук — уже в который раз — попросил его пропеть начальные строфы «Бунта». Вишнич запел, утро просыпалось в весеннем свете, Вук сверял каждое слово: он понимал, что записал восхитительную песню, и потому радовался, поглядывая на гусляра. Вишнич, обычно певший с прикрытыми глазами, с тенью отстраненности на лице, теперь весь был тут, уставившись сожженными зеницами на Вука. Он заглядывал в его душу и просто вкладывал в нее свои стихи о небесном знамении и нападении насильников. Охваченный волнением, Вук понял, что гусляр видит и зовет его. Поначалу он хотел отозваться на призыв: захотел было оборвать песню — она все равно заканчивалась; хотел спросить, когда можно будет снова приехать за новыми песнями. Одумавшись, он улыбнулся про себя: в этом не было никакого смысла. Этот человек, сидящий перед ним, ничего не видел и, похоже, ничего не знал. Это была просто библейская неопалимая купина, не осознающая, почему она горит. В этот раз Караджич едва дождался конца песни. Поспешно поблагодарил Вишнича, поспешно облобызал его. Вишнич прочитал в его касаниях вопрос, но понял, что он так и не задаст его.

После отъезда Вука казалось, что Вишнич заболеет. И тогда в третий раз его посетило прозрение: с чего вдруг он уверился, что кто-то заговорит так, как ему захочется? Он опять начал петь своим землякам, стал ходить по Срему и по Банату. Но в Сербию никогда больше не возвращался и никогда больше не пел хороших песен. В начале 30-х годов XIX века, перед самой его смертью, в селе Грка, в котором он жил, родилась легенда: говорили, что Филип Вишнич, старый слепой гусляр, раз в год, августовской ночью, когда раскрываются звезды, сам запрягает коней и скачет в ночь, под покров небесной пустыни, где поет печальную песню, которую никто и никогда не сумеет записать.

ПРИЛОЖЕНИЕ. В середине июня 1817 года архимандрит монастыря Шишатовац, поэт Лукиян Мушицкий, был не в настроении. Ему предстояло дело, которое заранее утомляло его и которого никак нельзя было избежать, потому как это было связано с его другом, Вуком Караджичем. В последнее время этот упрямец Караджич просто засыпал его письмами, в каждом требуя одного: чтобы Мушицкий обязательно вызвал к себе того слепого гусляра, Филипа, и внимательнейшим образом выслушал его. В первую очередь следовало узнать, нет ли у того новых песен. Если вдруг окажется, что есть, то Вук незамедлительно приедет. Далее, гусляру следовало рассказать Мушицкому все, что он помнит о своей жизни, а Мушицкий, требовал Караджич, должен все записать и выслать Вуку. Этот Караджич и вправду обладает способностью загружать своими делами других. Если бы он о чем другом попросил — совсем иное дело! Но ведь Вук знает, что он, Мушицкий, не очень-то разбирается в этой народной поэзии, а певцов, даже если они несомненно талантливы, воспринимает как напасть. Когда два года тому назад этот Вишнич пел здесь Караджичу, Мушицкий прятался так, чтобы не слышать их: протяжное пение утомляло его. Но что тут поделаешь, откладывать дело в долгий ящик не хотелось, и Мушицкий приказал доставить ему слепого гусляра. Он готовился к встрече, набирался терпения, но все оказалось напрасным. Одним прекрасным утром, почти что любезно приняв гостя, он моментально раскаялся: слепой Филип явился словно из чистилища: темный ликом, молчаливый, измаранный. Мушицкий сразу охладел, его терпение улетучилось. Узнав, что новых песен у того нет, он удовлетворился и стал рассеян; но когда Вишнич начал ему рассказывать о первых трех постигших его прозрениях, архимандрит оборвал его: это уже был чистой воды бред. Он отпустил гусляра, а Вуку написал, что новых песен у Вишнича нет, да и ждать их от него не стоит, потому что слепой гусляр, к сожалению, окончательно выжил из ума.