Как бы Тузик, думаю я, ни полетел туда, чтобы разобраться по некоторым вопросам с цыплятами и поросятами, после чего мне придется объясняться с хозяевами. Поэтому достаю из торбы его поводок и пристегиваю к ошейнику. Он настолько устал, что даже не реагирует.

Но наискосок от меня, наверное, в продолжение того язычка, от которого мы разошлись, раскинулась, занимая весь склон, березовая роща лет эдак двадцати, и белые стволы деревьев выглядят совсем как равномерно всаженные в землю зубочистки. Я вижу перед собой левую опушку, от которой начинается пастбище. Правая подходит к ближнему селу, а поперек нее краснеет только что проложенная полоса дороги.

Пейзаж выглядит привлекательно. Если где и могут быть отличные белые, так только там. Лишь бы только в роще сохранилось хоть немного влаги. Я встаю и направляюсь к березняку.

Спускаю Тузика с поводка. Он словно прочитал мои мысли, и на всем скаку устремился к белоснежным стволам. Там вскоре и исчез.

Через выпас с короткой выщипанной травкой выхожу на поперечную дорогу и вижу, что она прорыта, похоже, мощной техникой до самой красной глины под самой опушкой березняка. Слева она теряется где-то на плоскогорье — красная полоса просто исчезает в зеленой траве, — справа превращается во что-то вроде улицы в поселке, в котором можно заметить несколько обитаемых домов. Все прочие — заколочены, покинуты до следующего лета.

Из придорожной канавы, глубиной почти в метр, поднимаюсь на поросший лесом холм.

Березовая роща изнутри вовсе не такая стройная и не такая привлекательная. Как и тот смешанный лес, из которого я только что выбрался, она заросла высокой сухой травой, под которой прячутся какие-то овражки, канавки и промоины. Склон тоже не такой уж пологий, и я продвигаюсь весьма медленно.

Полно поваленных молодых деревьев, некоторые уже засохли, иные еще живы, хотя редкие их листья пожелтели. И на этих поваленных, как и на живых деревьях, полным-полно березовых серо-белых трутовиков, похожих на поставленные ребром ладони. Где-то я читал, что их можно употреблять в пищу, хотя лично я никогда не пробовал. Вынимаю из кармана ножик и осторожно срезаю три-четыре гриба. Нюхаю — запах от них исходит дивный, как от лучшего боровика или от маслят — и кладу их в корзину. Но они совсем как деревянные — кто с ними сможет справиться? Зато, иронизирую я про себя, послужат неопровержимым доказательством того, что сегодня я ходил по грибы.

Между тем, не все кругом пересохло. С легким ужасом замечаю, что трава усеяна коровьими лепешками, местами даже свежими, усыпана козьими и овечьими орешками. Здесь разводят скотину! Сколько раз я видел, как ленивые овцы, выпущенные из загона, в карьер несутся на грибные места — и как только эти тупые создания запоминают их? — и за несколько минут все там подъедают. А коровы языком слизывают шляпки, как будто знают, что ножки у этих грибов несъедобны. И если ты идешь следом за коровами, то видишь только пеньки обезглавленных грибов, которые торчат из земли, словно чьи-то деревянные пальцы. Только бездарный грибник-дилетант может равнодушно относиться к этим убийцам грибов.

Посматриваю вправо-влево в надежде поскорее освободиться от этих незваных коллег. Может, не стали они забираться так высоко? Поднимаюсь прямо вверх, стараясь найти местечко, свободное от экскрементов, чтобы обнаружить, наконец то, за чем сегодня отправился. Бесполезно. Всюду полно навоза.

Опять натыкаюсь на дом. Высокий, темно-серый и тоже заколоченный. И под ним опять-таки — свалка. Вспоминаю анекдот, рассказанный одним французским интеллигентом лет двадцать тому назад. Его отношение к мужчинам отличалось тем, что он вынужден был скрывать его. Так вот, однажды он с таким же приятелем отдыхал в укромном уголке Швейцарии. Они гуляли по большому ухоженному лесу, в сплошной зелени которого яркими пятнами выделялись желтые деревянные короба для мусора. И вдруг в один прекрасный день где-то вдалеке среди деревьев они увидели нечто белое. Что бы это могло быть? Давай посмотрим. Приблизились, и там, среди опавших листьев, нашли белый пластиковый пакет с надписью — «Универмаг “Белград”». Нет спасения от сербской цивилизованности!

Не хочется мне подниматься выше дома. Там может оказаться еще хуже, чем здесь. Как к нему подобраться, ведет ли к нему сверху дорога? Где они берут воду? Но эта загадка не занимает меня настолько, чтобы ради ее решения продолжать карабкаться по всем этим колдобинам. Сворачиваю налево.

Здесь, под домом, коровьих лепешек вроде бы нет. Или чабаны слишком воспитанные, чего от них трудно ожидать, и не лезут сюда со скотиной, или хозяева, обозлившись, не позволяют им этого делать. Свой посох я держу как сапер миноискатель, и шарю им в высокой, местами по колено, траве, но он всего лишь спасает меня от переломов ног и рук в замаскированных травой ямах. Грибов, в поисках которых я брожу, как не было, так и нет. Меня обуревает желание увидеть хотя бы поганку — она бы означала, что поблизости есть и другие грибы. Но все вокруг сгорело, нет даже поганок.

Через пару сотен метров я поворачиваю налево. Возвращаюсь в обратном направлении, только чуть ниже. И — никаких изменений. Только сухая трава и бесчисленное множество трутовиков на деревьях. Не знаю, может, именно они когда-то служили трутом, когда огонь высекали кремнем, но если бы это были именно они, то их можно было набрать столько, что весь Белград только и высекал бы искры из кремня.

Выхожу на какую-то просеку, вроде тех, что делают в лесах в противопожарных целях или при прокладке высоковольтных линий. Она с десяток метров шириной, всё, видимо, было вырублено и вычищено несколько лет тому назад. Молодые осинки, березки и рябинки проклюнулись и уже достают человеку до колена. Но листва у них редкая и пыльная, они задушены высохшей травищей, и выглядят бедненько и печально. В счастливые времена рядом с ними охотно соседствуют и грибы, особенно подосиновики (подосиновики в осиннике — какое прекрасное зрелище!), а иногда и белые, там они нежатся, совсем как кошки на теплой печке. Сейчас, конечно, ничего этого нет. Напрасно мой посох-миноискатель усердно обнюхивает землю в поисках молодых красавцев. Нет ничего, и все тут.

Я отказываюсь от дальнейших поисков. Подзываю Тузика, который скачет вокруг меня:

— Давай, Тузик, пошли отсюда!

Он радостно подбегает и пристраивается к ноге. Он всегда радуется, когда понимает, что мы отправляемся домой.

5

Спускаемся вниз, в поселок. Хочется как можно скорее выбраться из этого хаоса.

Выходим на красноватую дорогу около какой-то вырубки, похожей на озерцо. Сразу за дорогой начинаются дома.

Выходит старушка в платочке, что-то в обеих руках несет. Крестьяне вечно что-то куда-то несут.

Здороваюсь с ней, она приветливо откликается.

— Это твоя псина? — спрашивает. — Не покусает?

— Нет, нет, — отвечаю. — Не бойся.

Вечно они собак опасаются, будто те — их заклятые враги.

— Я и не боюсь, — говорит, — да кто знает, какой у него характер? Ты что, по грибы пришел?

— По грибы, — говорю. — Только их что-то нынче нет совсем.

— А что? — спрашивает. — Тебе жить надоело? Или есть совсем нечего?

И грибы их тоже пугают. Даже те, кто их собирает, дома не едят, а относят на продажу.

— Не то и не другое, — отвечаю. — Просто нравится.

— А, — говорит, — ты просто помешался на них, причем давно. Ну да ладно, пусть тебе повезет.

— Дай Бог и тебе, — отвечаю.

И она уходит. Позволяю ей отойти подальше.

Еще немного толкусь тут, как будто ищу что-то, а когда она скрывается за домами, иду по ее следам к месту, с которого поднимался на холм.

Выхожу на околицу. Сейчас на том месте, которым я недавно прошел, пасется стадо овец. Рядом с ним какая-то крестьянка.

Моментально беру Тузика на поводок. Как-то раз они с Юцей около моего дома так облаяли и погнали стадо — овец в тридцать, что мы догнали скачущую скотину только за третьим холмом. Не знаю, у кого голова болела больше — у меня или у пастуха. Он мне несколько раз припомнил мать мою родную, безумную и шарахнутую.