<p>
Но когда всплыли имена Альберто Буоноконто и Паолы Бесускио, вы сделали вид, что ничего не произошло.</p>
<p>
Потому что это была болтовня. Те, кто движется путано, возможно, с не совсем бескорыстными целями, — это социалисты. Мы все равно внимательно следим за ними, сначала думая, что они могут оказать какое-то влияние на ДК, но вскоре мы понимаем неясную природу того, что они делают — слухи, полупредложения, пущенные в оборот, за которые никто не берет на себя ответственность. Ничего, что могло бы рассматриваться такой организацией, как наша, которая априори исключала тайные переговоры или косные методы. Если несколько человек и пытались дергать за ниточки, то ни один из них не достиг даже самых периферийных структур нашего управления. В то время я был членом Исполнительного комитета: до нас не доходило ничего, что могло бы побудить нас вступить в контакт. Вот так внезапно прервались конфиденциальные каналы. В тот период у «Красных бригад» не было ни одного отношения, которое не было бы открытым.</p>
<p>
Ватикан, Харитас?</p>
<p>
Даже нет. Если они с кем-то и общались, то уж точно не с Красными бригадами. В газетах пишут, что многие двинулись искать нас, но у нас не было представительства. В те дни к нам никто не приходил.</p>
<p>
Развязка близка. 3 мая на площади Барберини вы встречаетесь с Моруччи и Фарандой, обсуждаете эпилог. Говорят, вы проговорили три часа. Это не мало, это было еще и опасно. Почему такое долгое обсуждение?</p>
<p>
</p>
<p>
Я не знаю, как долго это продолжалось. Уже много дней в организации идет открытая дискуссия, пришло время принять решение. Я уважаю мнение Моруччи и Фаранды, но только оно отличается от мнения всех остальных боевиков в организации, включая товарищей в тюрьме, которые письменно говорят нам, чтобы мы принимали решение исключительно на основе наших политических оценок. Видите ли, то, что утверждают Моруччи и Фаранда, не является необоснованным. Действительно, многие из их аргументов заслуживают внимания. Но на данном этапе они неработоспособны. Сегодня я могу сказать, что если они заставили нас сделать этот выбор, то только потому, что мы не смогли его избежать. Но в тот момент сделать другой выбор означало закрыться от «Бр», объявить о провале стратегии, родившейся в 72-м, и ликвидировать организацию. Никто в то время не мог этого сделать. И на самом деле никто не предлагал этого всерьез, даже Моруччи и Фаранда. Именно мы должны решить, как закончить эту битву и двигаться дальше, а не как уйти и вернуться домой. Когда мы решаем привести в исполнение смертный приговор, мы знаем, что с этого момента борьба станет почти отчаянной. И скатится на чисто военный уровень. Я чувствую этот мрак, у меня есть ощущение неизбежности. Мы можем делать только то, что решили, мы можем быть только теми, кто мы есть... и это нехорошо. Я решаюсь на последнюю попытку, нет времени советоваться с исполнительной властью, но я знаю, что думают товарищи, я беру на себя ответственность позвонить Элеоноре Моро. Моруччи, Фаранда и Барбара окружают меня и прикрывают, пока я звоню домой Моро из телефона-автомата в метро вокзала Термини. Это опасно, они могут засечь этот телефон в считанные секунды. Я говорю о смерти, которая уже обозначила меня, с единственным человеком на другом конце линии, который, несомненно, будет испытывать ужасную боль. Я бы не хотел этого, я бы хотел быть в другом месте. Все, что я могу сказать, это то, что все еще есть вероятность того, что приговор не будет приведен в исполнение. Я возмущен этой записью, мой тон напряжен и непростительно императивен. Но я уверен, что мне удалось сказать, что достаточно слова от окружного прокурора, любого слова, лишь бы оно было авторитетным. Я кладу трубку, мы расходимся, я возвращаюсь на улицу Монтальчини, и начинается самое долгое и бессмысленное ожидание в моей жизни.</p>
<p>
9 мая было созвано руководство ДК, почему вы не дождались результатов?</p>
<p>
Потому что там ничего бы не произошло. За пятьдесят пять дней было время сделать бесконечное количество вещей, и они их не сделали. Все, но действительно все, говорит нам о том, что игра закрыта. Моро тоже это знает.</p>
<p>
В то утро он снял свой спортивный костюм и надел темный костюм, который был на нем 16 марта. Сабина была найдена в манжете его брюк, почему?</p>
<p>
Мы положили ее туда, забрав с побережья Рима. Это не было серьезной диверсией, но это могло сбить их с толку на некоторое время, достаточно долгое, чтобы демонтировать базу. Нам пришлось вернуть все на свои места.</p>
<p>
В течение пятнадцати лет о вас говорили как о человеке, с которым Моро попрощался перед уходом. Какими были его слова, обращенные к вам?</p>
<p>
Я был там, Моро не нужно было передавать приветы. Он видел только меня и Просперо, другие товарищи для него не существовали.</p>
<p>
Из судебного процесса следует, что вы сказали ему, что он едет домой...</p>
<p>
Нет. Моро знает, что его приговорили к смерти, он знает о той крайней попытке, он знает, что ответа не было, он знает, что все кончено. Его не обманули. Я просто говорю ему, чтобы он готовился, потому что мы должны уходить. Вы не можете себе представить, что человек чувствует, я с удовольствием говорю себе, что это политический выбор, что это неизбежно, что мы приняли его коллективно, что мы не несем ответственности, если не было посредничества. Время для рассуждений прошло. Теперь нужно взять в руки оружие и стрелять.</p>
<p>
Вы это сделали? </p>
<p>
Да.</p>
<p>
Они сказали, что это был Галлинари?</p>
<p>
</p>
<p>
Нет. Я не собиралась позволять кому-то другому делать это. Это было ужасное испытание, шрам от которого остался на всю жизнь.</p>
<p>
Все приговоры указывали на Галлинари, и он никогда не отрицал этого.</p>
<p>
Потому что Просперо всегда видел, как и все мы, политический аспект. И в этом то, что я добавляю сейчас, ничего не меняет. Я говорю об этом впервые, я никогда не делал этого даже с товарищами. Это не наш обычай. Но в этот раз все по-другому, мне не кажется честным оставлять бремя на других на неопределенное время, даже если с политической и судебной точки зрения это не имеет значения. Когда я решил проделать с вами эту работу по годам вооруженной борьбы, я также решил больше не молчать, а взять на себя ответственность, не оставляя, не скажу темных мест, но и не тени. Товарищи с чистыми руками... им повезло, что все сошло с рук. Я больше уважаю тех, кто взял на себя ответственность ранить, когда было решено ранить, убить, когда было решено убить, жесты ведения войны, но и бремя, от которого не избавиться до конца жизни. И хорошо, что это так.</p>
