<p>

В этом состоянии беспорядка мы все еще организуем следующее отпускное лето, не зная, какие коммунальные учреждения еще будут работать, кто еще будет выполнять контракты, что будет действовать завтра.</p>

<p>

Шумы жизни неумолимо приобретают другое звучание. Повсюду теперь пронзительный крик растерянности и тупое чувство бессилия — повсюду гнетущий триумф победителей, где новое древнее наступает на рушащееся, увядающее. ГДР распахивается, а капиталистические культуры разрастаются, как сорняки.</p>

<p>

 Ханну Грунт снимают с поста директора. Она «близка к системе». Она больше не борется за свое положение, у нее нет надежды на то, что будет дальше. Управление образованием уже находится в руках ХДС. Социалистическое содержание жестко искореняется и заменяется консервативно-буржуазным.</p>

<p>

Бегство для меня не вариант, хотя я уверен, что очень скоро рты членов парламента будут направлены на меня и кто-то крикнет: «Не двигаться, вы арестованы!». Я чувствую, что заканчивается эпоха, к которой я принадлежу. Я не могу избежать этой гибели. Куда я могу пойти? И куда еще? Капитализм повсюду. Побег от угрозы тюремного заключения был бы побегом в полную бессвязность. В политическую, историческую и личную ничью землю. Иллега- тивность имеет смысл только как политическая позиция; как место бегства от правосудия она хуже тюрьмы, потому что обнажает меня как политическую личность и навязывает мне жизнь, в которой мне больше нечего делать, кроме как следить за тем, чтобы меня не обнаружили. Нет, о будущем существовании в качестве беглеца для меня не может быть и речи; я бы предпочел столкнуться с неумолимо приближающимся арестом. Но я также слишком поглощен процессами, происходящими в моем окружении, чтобы внутренне подготовиться к этому. Я позволяю этому прийти ко мне.</p>

<p>

Сначала это приходит к Сюзанне Альбрехт. СМИ неистовствуют и преподносят ее открытие как сенсационное доказательство «преступной деятельности» MfS. Возбуждение не поддается описанию. Люди приходят ко мне в офис с Bildzeitung: «Только представьте, даже террористы жили у нас».</p>

<p>

Вечером я в гостях у друзей. Фотография с моим флагом появляется в новостях в большом количестве. Я настолько потрясен, что проливаю молоко и поспешно отвлекаюсь от телевизора.</p>

<p>

Идет обратный отсчет. Мы едем домой очень поздно. Ханна со мной. По дороге в квартиру во мне просыпается старая чувствительность. Только как предчувствие, которое не до конца проникает в мое сознание. Там, где мы выезжаем на городскую кольцевую дорогу и въезжаем в мой район, нас обгоняет «Лада», полная молодых людей. Я воспринимаю ее с оттенком теневого чувства. Она исчезает через мгновение, лишь вспышка почти утраченного воспоминания о прежних временах. Медленно я осматриваю парковку в поисках свободного места. Все занято, но тут из очереди выкатывается машина и уезжает. Снова, на вдохе, это предчувствие проносится в моей голове, но я рад, что место свободно, и паркуюсь. Мы заходим в дом, Ханна спускается по лестнице к лифту, я хочу быстро опустошить почтовый ящик. И тут они там! Перед лифтом раздается топот и стук, что-то падает на пол, это очки Ханны. Я слышу ее крики: «Помогите, полиция, нас ограбили! Помогите! Полиция!» и «Как вы смеете!». Прежде чем я успеваю оглянуться, я чувствую, как рот автомата упирается мне в голову. «Не двигаться! Вы арестованы!»</p>

<p>

Это 12 июня 1990 года.</p>

<p>

ГДР еще существовала, и поэтому я, как Дон Кихот, храбро боролся против экстрадиции в Федеративную Республику. Прокурор ГДР слабо смеялся над моим упорным отстаиванием суверенитета ГДР. Марионеточный режим де Мезьера только что организовал экстрадицию 17 миллионов бюргеров ГДР в Бонн, чего еще я мог ожидать? Судья из ГДР пожал плечами, когда я попросил объяснить пункты ордера на арест в ФРГ. Он их не знал. Это были уголовные законы Федеративной Республики.</p>

<p>

"У вас нет законных оснований для моей депортации», — возмущенно сказал я. «Я гражданин ГДР». Он согласился со мной. Но это уже ничего не значило: его компетенция была только у машинистки. Неофициально ГДР уже была упразднена после победы на выборах «Союза за Германию».</p>

<p>

Поскольку я не хотел ехать на Запад добровольно, после четырех недель заключения в ГДР в семь часов утра в мою камеру вошли пять вооруженных до зубов людей и силой перевезли меня в Западную Германию.</p>

<p>

 Из вертолета я смотрела в безоблачную низину и прощался с бескрайними колхозными полями. Теперь я исчез еще раньше, чем исчезнут они. Это был мой последний вид на зрелое коллективное поле на долгие годы.</p>

<p>

Я был измотан, опустошен и принял всю эту суету с «ново-ротовым терроризмом» с напряженным безразличием и жесткой внутренней дистанцией. Он бросился на меня с бессмысленным и беспочвенным усилием, рутиной, которая, как мне казалось, катапультировала меня в другое время. Эта функционирующая машина была для меня ФРГ. Теперь она снова была на моей спине. Днем и ночью я не мог от нее убежать.</p>

<p>

Они встретили меня в Западной Германии с институционально подготовленной враждебностью. Стальные ворота, стальные двери открывались и закрывались. Обтянутые кожей охранники следили за каждым моим шагом. Ни одно движение моего тела не оставалось незамеченным.</p>

<p>

Я ждал, когда меня наконец отведут в камеру, чтобы отделить от корыта враждебных, чужих тел. Передо мной стояли две официантки. Одна была без выражения, другая — с вызовом. Тихо покачиваясь на пятках, она с легким, угрожающим стуком шлепала резиновой дубинкой по ладони левой руки, глядя на меня с вызывающей уверенностью государственного превосходства. Я повернулся к ней спиной, воздерживаясь от того, чтобы сказать ей, насколько нелепым был ее бунт против меня. Я решил, что смириться с накопившимися представлениями обо мне как о террористе потребует огромной эмоциональной дисциплины, но будет необходимо, чтобы сдержать эту иррациональную атмосферу против меня. Мы были далеко друг от друга. Их мир был мне известен, и это было преимуществом, о моем же они имели лишь преступное представление. Порядок их мира и их представления</p>

<p>

Порядок их мира и их представлений теперь навязывался бы мне в течение многих лет, лишал бы меня всего и боролся бы с моими собственными жизненными делами как с беспорядком. Вся моя личная жизнь была бы низвергнута им, она была бы всегда незаконной. Тем не менее, я должен был бы организовать свою жизнь в этом аппарате, создать для себя маленькие оазисы как свое собственное пространство. Так я думал, пока меня раздевали, обыскивали и нагружали вещами заключенных. Рассыпной, кастрюля, ложка, чашка ... и т.д. Измерение безличного.</p>