«Вы говорите так, как будто только что окончили партийную школу», — говорит Ханна Яхенд, и это звучит так, как будто она говорит: вы полны иллюзий относительно ГДР. Но я просто думаю, что все, чего хочет социализм, лучше и имеет больше будущего, чем то, чего хочет Запад». Ханна — директор кассового центра. Ее отец был фабричным рабочим и сгорел как солдат в Первой и Второй мировых войнах. Ее мать была</p>
<p>
Ее мать была фабричной работницей и воспринимала профессиональный рост своей дочери как необычную удачу. На Западе Ханна, вероятно, была бы фабричной работницей, продавщицей или парикмахером. Ханна — один из многочисленных примеров коллективного подъема рабочего класса в ГДР. Она считает: ГДР стоила этого, моя жизнь стоила этого.</p>
<p>
Мой директор должен отчитываться перед сотрудниками первого числа каждого месяца о состоянии выполнения плана. Отстающие отделы должны объясняться, и им даются специальные задания. Директора не любят. Он авторитарен и работает в своем кабинете до позднего вечера. От своих сотрудников он ожидает такой же дисциплины и преданности компании и социализму.</p>
<p>
ГДР намерена наверстать безнадежное отставание в разработке компьютеров. Все отделы должны разработать программы для своих рабочих процессов. Нас делегируют преподавать в академию компании. Возникает большая суматоха, большая путаница в деятельности. Лаусманн из отдела снабжения ездит по стране в поисках программ, Ахим целыми днями сидит без дела перед единственным компьютером в главном отделе и забывает обо всех других встречах. Штеффи и я заняты своими собственными программами. Мы качаем головами, нашу работу нельзя запрограммировать, она зависит от людей и отношений. По поводу Ca'd-Cam постоянно проводятся специальные совещания. Все в замешательстве и под давлением. Эта лихорадка вспыхнула по всей республике после директивы правительства. Затем, когда начинается лихорадка полетов, начинается лихорадка Кад-Кам. Люди сейчас ждут, когда произойдет что-то более важное.</p>
<p>
В беседе с товарищами из госбезопасности я жалуюсь на низкий уровень политического анализа в партийной прессе и других изданиях. Затем Ганс приносит мне литературу из партийной школы. Через десять минут я засыпаю. В Республике больше не думают, только копируют. Повседневные политические формулировки заменяют теоретические и интеллектуальные дебаты. Мы не можем победить капитализм материально, это становится яснее с каждым днем. Но ГДР пренебрегает разработкой интеллектуального оружия против него. В великой декларации СЕПГ и СДПГ социализм имеет только поникшие уши и виляющий хвост. Экономическое принуждение срывает все демаркации с социал-демократией. Против этого не может возникнуть никакого интеллектуального сопротивления, потому что нет критической дискуссии по этому поводу. Партия больше не хочет убедить людей в коммунизме, а только в себе. </p>
<p>
Она всегда права.</p>
<p>
Стремление к капиталистической плоти захватывает людей.</p>
<p>
людьми. Те, кто остался в стране, смотрят на венгерский сценарий с затаенным дыханием. Что будет делать правительство ГДР? Правительство ничего не делает, партия молчит. Все пущено на самотек. Летом 1989 года в нашем лагере отдыха появились первые признаки распада. Из одного дня в другой исчезали лидеры дружбы, дети ГДР ополчились на детей ФРГ и переехали в лагерь.</p>
<p>
Идём через лагерь: «Бундис вон, Бундис вон». Молодежь из окрестностей душит толпу. В лагере идет пьянка, медицинская помощь рушится, врач тоже едет в Венгрию. Элтем забирает детей с каникул и едет на запад. Каждый день у меня на столе происходит инцидент. Это уже мешает, но все возвращается на круги своя. Кризис? Нет никакого кризиса.</p>
<p>
Я рад, когда каникулярное лето заканчивается и дети возвращаются под опеку родителей». «Зигмар говорит: «В ближайшие несколько лет наши дети будут болтаться по улицам и играть в pièce de résistance, как на Западе. Так оно и есть.</p>
<p>
Уже сейчас десятки тысяч людей переезжают на Запад. На заводах повсюду не хватает людей. Руководители смотрят на партию, партия безмолвствует. В коллективе по-прежнему нет оппозиционных движений, но собрания коллектива проходят в напряженном, пренебрежительном молчании. Заметно, что все ждут момента, возможности подключиться к зарождающемуся восстанию против условий труда.</p>
<p>
Если демонстрации по понедельникам проходят в Лейпциге, то молитвы в соборе по понедельникам проходят в Магдебурге. Мы с Ханной идем туда. Там много народу. Мрачный интерьер собора освещен свечами. Мы с трудом пробираемся через атмосферу катакомб к трибуне. Один оратор за другим берут микрофон. Это действительно только мужчины. Аплодисменты неистовы, когда атакуют партию и аппарат безопасности. Хлопают постоянно. Речи агрессивны, они создают настроение. Мужчина молча стоит под церковной аркой, держа над головой плакат: СЕПГ = криминальная партия. Парень в костюме 68-го года с беретом берет микрофон. Он восхваляет социализм, образование, представляет себя жертвой политики партии и государственной безопасности, поднимает общие лозунги: СЕПГ — вон, Штази — вон, мы — народ... Толпа топает. «Послушайте, я его знаю», — говорит Ханна. Он учитель, педагогический ноль, ленивый бездельник, которому нечего делать здесь, от него никогда не исходило инициативы! Если наше будущее теперь зависит от таких персонажей...». Здесь он играет роль жертвы. «Мы едины. Volk» — скандируют они, и несущийся, полупевучий голос звучит в микрофонах. Он несет молитву в этот горячий шум.</p>
<p>
«Пойдемте, пойдемте», — остракизмом говорю я. «Восемнадцатый век, вот мы и еретики». Мы отталкиваемся, неестественный голос заполняет собор до последнего уголка, подгоняя нас к выходу.</p>
<p>
«Давайте помолимся за мирное объединение с нашими сестрами и братьями в Федеративной Республике Германия...». « Группа церковников в черных рясах преграждает нам путь к выходу. Я сердито пытаюсь прорваться, но они просто прижимаются друг к другу и держат меня, глядя мимо, как будто это пустяк.</p>
<p>
«Не заставляйте меня участвовать в вашем танце мумии», — шиплю я в их безымянные лица и уже готов выбить себе дорогу кулаками. Ханна успокаивает меня. Наконец мы проходим и выходим. Перед башней раздаются фашистские листовки. Небесно-драматическое песнопение передается на соборную площадь через громкоговорители и некоторое время следует за нами по городу. Так я представляю себе контрреволюцию.</p>
<p>
Когда свергают Эриха Хонеккера, она также открыто начинается на заводе. Все новые политические группы там. Демократическое пробуждение, Демократия сейчас, Объединенные левые, Социал-демократическая партия. Новый форум завоевывает доминирующее мнение. Выдвигаются требования увольнения директоров и функционеров, деполитизации завода, СЕПГ (или то, что от нее осталось) и профсоюз подвергаются массовым нападкам, часть рабочих бросает инструменты и марширует перед главным зданием. Генеральный директор упорно гребет между бурными волнами давления и требований, уступая здесь, спасая там, но в целом сохраняя бразды правления в своих руках. Страх и неуверенность воцарились на этажах управления, чья голова будет призвана следующей?</p>
