<p>

Некоторое время я сидел дома, обуза для себя, знак вопроса для товарищей. Они были в Западной Германии, нападали на американские объекты.</p>

<p>

 И снова я на много месяцев уезжаю в Йемен, чтобы найти себя.</p>

<p>

Я застрял в Бомбее. В отеле «Шератон» мне, английской леди, подают изысканные индийские фрукты из драгоценных хрустальных чаш. Толпы голодных детей хватаются за объедки и валяются в пыли на улице перед башней. Оборванцы в городе сами кажутся отбросами жизни. Роскошные европейские отели — это острова в отчужденном, злом мире. Они построены как крепости и одновременно как маяки богатства. Они не позволяют своим гостям заглянуть в мир горечи, голода и болезней. Они предлагают каждому европейцу упорядоченный комфорт и родную культуру своей страны. У французов есть бистро, у англичан — паб, у немцев — австрийский Венский замок, у итальянцев — ристоран, а индийская экзотика предлагается в качестве удовольствия для всех. Все потребности удовлетворены, никому не нужно покидать биотопы первого мира и пугаться страданий третьего мира.</p>

<p>

Удрученный, отчаявшийся и ожидающий, я покидаю самолет в Адене. Горячий, влажный воздух пропитывает мою одежду за пять минут, и я чувствую, как пот струится по моему телу. В мгновение ока все заканчивается. Над пестрой суетой в зале прилета несколько бесшумных вентиляторов крутятся и гоняют густой горячий воздух туда-сюда. И, как часто бывало раньше, меня встречают плакаты с изображением сияющей, уверенной в себе женской бригады социалистической йеменской армии. Попутчик забирает меня и везет в «большой дом». После чая он прощается со мной. Теперь я снова наедине с собой и начинаю вести жизнь отшельника.</p>

<p>

Штаб-квартира ООП находится в Бейруте. Ливан — это печь, на которой уже горит фитиль. Различные палестинские организации группируются вокруг плюсов и минусов политики политического признания Арафата со стороны США. Радикальные силы считают его предателем, поддавшимся на коварство американцев в надежде на то, что они смогут повлиять на военную...</p>

<p>

 Военные намерения Израиля. Израиль неоднократно совершает бомбовые налеты на районы Пайастиненси в Бейруте, чтобы уничтожить партизан или вытеснить их из страны. Это соответствует американской политике, которая также надеется установить мир в Ливане, вытеснив из Бейрута политические и военные штабы. Готовится новая война с целью нанести сокрушительный удар по фюрангу и позициям палестинцев в Ливане. Она станет жестокой кульминацией войны против палестинского народа с ее беспощадными бомбардировками гражданского населения Бейрута и массовыми убийствами фаланги в Сабре и Шатиле на глазах израильских солдат. </p>

<p>

База в Адене опустела. Она потеряла свое значение для обучения и</p>

<p>

После смерти Абу Хани она потеряла свое значение для обучения и организации. Международное крыло было распущено, отдельные части переориентировались, некоторые вернулись к политике НФОП. Политика теперь определяется в Бейруте, а Аден функционирует только как зона отступления и восстановления. Как таковая, база была открыта и для нас, союзников из Европы.</p>

<p>

Я вступаю во владение домом. Осматриваю его сверху донизу. Ничего не изменилось. Товарищ оставил мне ключ от оружейной комнаты. Политическая ситуация неопределенная, даже в Йемене палестинцы не чувствуют себя в полной безопасности от израильских рейдов. «Возьми оружие, чтобы не быть беззащитным», — советует он мне. Я выбираю автомат Калашникова. Он пыльный, и я привожу его в порядок. Вечером я кладу его рядом со своим спальным ковриком, это обеспечивает мне безопасность. Мне трудно представить себе израильское нападение в Адене, но дом легко доступен для любого решительного злоумышленника. Я не хочу быть беззащитным.</p>

<p>

И снова дни, недели, месяцы тают в жаре, бесследно исчезая между пробуждением и изнеможением. Я задаю им ритм, который систематизирует время, чтобы я мог без скуки и меланхолии проводить его с утра до вечера.</p>

<p>

Я провожу время без точной цели. То, чего я никогда не делаю в тюрьме. Там каждая ускользающая минута драгоценна, у меня не остается времени, каждый кусочек, который я могу освободить от своего обязательного назначения, хочет быть прожитым и исполненным. Но там, в доме, под вечно синим бесцельным небом, мое время тоже бесцельно и беспочвенно. Каждый день истекает вечером, каждая ночь сгорает восходящим огненным шаром. В непрерывном повторении. В промежутках я проживаю свою жизнь. Я сею, взращиваю и питаю себя. Я делаю йогурт и творог, пеку хлеб и варю кофе. Я постепенно потребляю пищу из программ Soli в ГДР, консервированные сосиски и, как ни странно, чайные пакетики «Сделано в ГДР». Я гоняюсь за скорпионами и змеями, читаю разные книги и пью чай с Абу Салемом. Иногда я громко пою на весь дом, чтобы не забывать говорить. Иногда в гости приходит товарищ и пытается растянуть свою компанию на всю ночь, но я бываю настолько щедр только один раз. По вечерам я смотрю новости по Deutsche Welle и BBC с помощью своего приемника Small World. Затем я смотрю очень драматичные арабские фильмы о любви и судьбе, транслируемые каирскими телестудиями. Они невероятно китчевые. Прежде чем лечь спать на веранде на втором этаже, я зажигаю антимоскитные спирали вокруг своего лагеря. Мой последний взгляд соединяется с прохладными женскими звездами.</p>

<p>

Я так занят всеми этими ежедневными повторениями, что у меня нет времени думать. Я даже больше не знаю, как можно думать. Мои попытки начинаются с вопроса: хочу ли я прекратить вооруженную борьбу, и если да, то ради чего? Ради какой жизни? И заканчиваются слепым ответом: Я не знаю. Но одно мне стало ясно в тот период: мне не удастся вписаться в чрезвычайно патриархальное арабское общество, которое выбрали некоторые европейские женщины-товарищи и Раша. </p>

<p>

В конце концов, эта уверенность означала мое возвращение в Европу и инициировала решение уехать в ГДР.</p>

<p>

Я не хочу обвинять РАФ в своем недоумении. Я и до этого был в недоумении. Это было связано с застоем революционных надежд и перспектив всей левой, что стало ясно во второй половине семидесятых, особенно после 77-го года. Даже среди левых мы достигли вооруженной политикой лишь маргинальных областей. Новая воинственная массовая борьба была связана не с концепциями герильи, а с конкретными политическими проектами с их собственной динамикой. У вооруженной борьбы не было перспективы, и у меня ее не было. В то время как мы объективно дрейфовали все дальше и дальше в изоляцию, я сам оказался в джунглях несостоятельности, потому что RAF была группой, которая не только не замечала, но и как-то принимала это отсутствие политической и организационной привязки. Это не обсуждалось и превращалось в индивидуальную проблему. Сама борьба, военная атака, была единственной настоящей революционной политикой в сознании RAF, независимо от ее неуклонно уменьшающегося освободительного эффекта в общих социальных конфликтах. Коллективная переориентация была совершенно немыслима. Для отдельного человека сомнение, неуверенность, поиск означали решение уйти.</p>