<p>
Уход девяти человек, почти большинства группы, ни в коем случае не был поводом для фундаментальных размышлений о вооруженной концепции. Уход был личным, но не политически легитимным. И это было связано с полным отрицанием революционной воли.</p>
<p>
Я барахтался в этой скобке два года: не желая уходить, но и не имея возможности противопоставить жесткому интеллектуальному доминированию РАФ новаторскую политическую критику. Из-за этого мне пришлось разрушить свою личность. Только когда я оказался на самом дне, я ушел.</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
Глава пятнадцатая
<p>
</p>
<p>
О том, что я родился и вырос в капиталистической Германии, я не могу ни сожалеть, ни оправдываться, но это почти неописуемое счастье, что ход моей истории исправил мое незнание о другой Германии, О жизни там в постоянном противоречии между реализацией и осуществлением социалистических целей, стремлений и образа жизни, об усилиях, идеалах, способностях и неспособностях, истинах и ошибках, которые возникли из этого противоречия и были отмечены им. Только те, кто жил там, могут понять, что было разрушено.</p>
<p>
Левые на Западе не представляют, насколько тяжелым грузом лежит на них отсутствие опыта социалистического государства. История не предоставит им новой возможности. В своем высокомерии они даже думают, что могут позволить себе не признавать этот недостаток. Реальный социализм их времени, в ГДР до их прихода к власти, был единственным шансом для них испытать, как идея социализма, то есть идеал, может и не может иметь реальные социальные последствия. Но они предпочли отстраниться от этого исторического процесса, игнорировать его, издеваться над ним, смеяться над ним. Они предпочли культивировать империалистическую реальность, в том числе и самих себя, своими социалистическими теориями. Они всегда борются с экзистенциальной пуповиной капитализма и не знают ничего другого.</p>
<p>
Буржуазные левые всегда были слишком утонченными для работы перемен, предпочитая придерживаться интерпретации условий, зная, что революционные перемены основаны на грязи, на боли, как чужой, так и собственной, на статичности, сопротивлении и непредсказуемости. Как с этим справиться, не нарушив гигиену чистой идеи и, возможно, не победив самого себя? Вы упустили шанс сделать эту великую историческую попытку снова превратить историю капитала в историю человека.</p>
<p>
Я знаю, что большинство из них не считают это упущенной возможностью. Они говорят из своего аутистического восприятия: «Фу, мне не пришлось там жить». Говоря так, они предпочитают жить в империалистической реальности, а не в борьбе и жажде против нее. В этом и заключается проблема: хотеть участвовать в капиталистических, материальных силах и возможностях, зная, что они являются результатом хищнических отношений. Буржуазные левые обладают менталитетом интеллектуального забора. С невероятным рвением они набросились на разваливающуюся ГДР, с освободительным удовольствием они оценили свое заборное существование в девальвации социалистической истории. Их интересуют только те процессы, которые пошли не так,</p>
<p>
темные углы, в которые запихивали жареное. Они фиксируют абсурды как свидетельство того, что люди 40 лет работали над тем, чтобы испортить их благородные идеи. Единственное, что интересовало их в реальном социализме — это небытие социализма, и с этим интересом они продолжают отрицать возможность существования социализма вообще. Каждый положительный опыт подвергался их девальвации.</p>
<p>
Какое интеллектуальное высокомерие! Какое ограниченное и столь же самонадеянное предположение! С каким вульгарным лицемерием, с какой примитивной жаждой унижения они обрушились на народ ГДР. Как они провозглашали со всех фельетонов близких к государству СМИ: «Мы были фундаментальной оппозицией на Западе, это наше право презирать вас». Я не видел ни одного из этих болтунов в наших рядах!</p>
<p>
Мои восемь лет в ГДР были слишком короткими, чтобы заскучать хоть на один день, слишком короткими, чтобы устать от противоречий, слишком короткими, чтобы потерять оптимизм в отношении дальнейшего развития и ожидать такого катастрофического поражения. Но они были достаточно долгими, чтобы создать связь и нести совместную ответственность за все тяготы и неудачи, за успехи и неудачи в исторически уникальной борьбе за альтернативу капиталистическому обществу и вокруг нее. Эксплуатация и деградация ГДР, ликвидация социалистического бытия, его содержания, структур, социальных гарантий, глубокое падение народа в социальную и политическую недостойность, в экзистенциальную дезориентацию, в унижение и огрубление гораздо значительнее и гораздо бедственнее, чем связанная с этим деградация моей личной свободы.</p>
<p>
Я пристрастен, субъективен и эмоционален. Только так я когда-либо открывал мир для себя, обращался к людям, а люди обращались ко мне. Я не вижу ничего грандиозного в том, чтобы смотреть на исторический ход истории и свою собственную жизнь, вписанную в него, глазами нынешних триумфаторов. Это глаза жуликов, воров и грабителей, чья коллективная система процветает за счет использования более слабых.</p>
<p>
Признание ошибок и заблуждений не требует ни дистанцирования, ни обращения, это ритуалы подчинения, они наносят ущерб достоинству и истине. Не в больших масштабах, но там, где признание происходит как отношения власти.</p>
<p>
Когда первая волна капиталистических навязываний пройдет, воспоминания всплывут, опыт вернется сам собой, и тысячу раз сказанные обличения потеряют свою силу. Люди назовут разрушенную социальную функцию более справедливой и гуманной, они снова будут отождествлять ее как таковую с социализмом, они узнают от капитализма, что социалистическая социальная основа более гуманна и более человечна, потому что она не позволяет людям избивать друг друга, эксплуатировать и унижать друг друга.</p>
<p>
Трое из нас, Ирис, Ганс и я, приехали в Берлин на встречу с MfS. Встреча прошла как обычно: сердечно, в несколько натянутой непринужденности. </p>
<p>
Для нас, женщин, немного слева и справа, для мужчин — постукивание по плечу. Чашка кофе, коньяк, вторая, потому что на одной ноге стоять нельзя, а в третью я сказал: «Я остаюсь здесь».</p>
<p>
Вольфганг и Вернер удивились, Ирис и Ханс вздохнули с облегчением. Это был наш последний момент, мы сделали расстояние между нами окончательным и неопровержимым, мы освободились друг от друга без сожаления и без боли. «Что значит, ты останешься здесь?» спросил</p>
