<p>
Что происходило сейчас, после всех этих лет, когда мы не чувствовали себя вдвоем, когда мы были в пути в вечном лете, в вечной истине? Ничто не могло объяснить бессмысленность моей сизифовой задачи. Что же теперь стало таким безоговорочно спорным? Революционное насилие как значимое политическое средство, т.е. местная партизанская борьба? Или РАФ, в неприкрытой уверенности его политики и самого себя, которому я не мог противопоставить ничего, кроме регресса? Был ли мой регресс частью или результатом отхода всей левой от революционных перспектив? Или я был просто истощен, перегорел, не способен к регенерации?</p>
<p>
Когда триста тысяч человек выходят на улицы Бонна против размещения ядерных ракет средней дальности, почему они не готовы просто переехать министерство обороны, даже не прорваться через запретительную линию? Что мешает им сделать то, что они хотят, прямо и в момент их наибольшей силы? Страх перед полицией, которой они превосходят сто к одному? Страх перед абстрактной властью государства? Порабощения? Страх перед хаосом? Или это было ужасное, фундаментальное несогласие с системой, в которой они жили? Не были ли эти массовые мирные демонстрации ярчайшим выражением неприятия продолжающейся революционной политики, к которой мы стремились? Кто из этих трехсот тысяч человек на марше протеста хотя бы думает о партизанах в подполье как о как о проблеске надежды на политические перемены? Или как о революционном коллективе, ядре нового общества? Разве мы не идем по пути, по которому вряд ли кто-то из грандов хочет идти за нами и где каждая военная акция все дальше отдаляет нас от социальной реальности?</p>
<p>
«Ты ищешь вонь масс», — обвиняет меня РАФ. «Только ваше сознание является решающим, из него вы должны бороться, вы — революционный субъект».</p>
<p>
Мы имеем лишь очень слабую связь с событиями и движениями на нелегальных политических полях и вегетируем с нашим политическим анализом и разработанными на его основе стратегиями, исправленными, раскритикованными и удобренными ничем и никем, кроме нашего собственного сознания, «объединенный фронт западноевропейских партизан», фактически потемкинский акт сознания, воздвигнутый против военной мощи империалистов.</p>
<p>
Во всех дискуссиях об этой концепции я впадаю в глубокое молчание.</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
<p>
</p>
Глава четырнадцатая
<p>
</p>
<p>
Я не могу найти аргументов ни в пользу, ни против. В принципе, я считаю, что планируемые удары по американским военным объектам Крдсен, Хай-дельберг и Рамштайн — это хорошо, но я больше не связываю их с подъемом революционной борьбы, ни с обострением политического сознания и воли в левых и тем более в либеральных слоях... Это будут атаки с целью самореализации и самоутверждения.</p>
<p>
Вооруженная борьба как самореализация, как жизненный путь, как нишевая политика, как форма существования, не более чем муслянская коммуна, только более опасная и зрелищная. Речь больше не идет о совершении революции, которая становится возможной только с массами, классом, речь идет только о том, чтобы «быть RAF».</p>
<p>
«Кажется, копы следят за нами», — говорят двое, когда приезжают и поспешно объясняют подозрительные, двусмысленные события, от которых они только что отошли. Решено отправиться в лес, поскольку мы находимся в сельской местности.</p>
<p>
Мы спешно уходим. У каждого с собой какой-то рюкзак. Нас четверо. От лесной избушки к лесной избушке через чащу, по лесным и полевым тропинкам. Поворачивая во все стороны, переходим дорогу. Все разгорячены, вспотели, в волосах и одежде полно заусениц и остатков листьев, напряжены до предела и начеку. Если мы встречаем машину, начинаются обходы и объезды. Мне это уже порядком надоело, но я бегу и ничего не говорю. Меня и так критикуют, что мне не хватает осознания опасности, что я не воспринимаю их замечания всерьез и так далее. На самом деле, я часто вижу преувеличения, которые кажутся мне излишними и впечатляющими. Мне никогда не было знакомо чувство преследования, охоты, страха перед полицейскими. Даже сейчас я все время думаю: «Здесь чертовски ощутимая паранойя». Я чувствую себя не в своей тарелке и смешным, кафкианским — пробираясь сквозь подлесок. На самом деле, я хочу остановиться и сказать: никто в этом Eindde не следит за нами, но вокруг меня только интроверты, спешащие вперед. Уже несколько часов. Только усталость высвобождает это желание отбиваться от невидимого противника.</p>
<p>
Почти в каждой обычной ситуации я нахожусь на другой волне.</p>
<p>
Теперь у нас есть дом в Намюре. Стабильная база для отступления, где проводится вся подготовительная работа и откуда, после бесчисленных обсуждений, мы вылетаем в ФРГ.</p>
<p>
Я остаюсь в доме и снова спасаюсь от тесного общения с группой. Один в доме, я бездельничаю, организуя свою собственную программу. Еще нужно собрать, просеять, реорганизовать, обработать документы, опробовать технические новинки, поискать материалы... Все еще есть депо с движения 2 июня. Я ужасно держусь и все же рад, что остался один. Несколько дней я ни с кем не разговариваю. Я больше не думаю, а дрейфую от одной практической задачи к другой. Бывают</p>
<p>
Бывают дни, когда я просто бегу по полям и лесам без цели, без результата. Просто ищу облегчения и отвлечения от отсутствия будущего. Я заболеваю и жалко ползу к телефону, когда раздается контактный звонок.</p>
<p>
«Ты в порядке?»</p>
<p>
«Да, все хорошо», — отвечаю я. Просто никто не приходит, а я не хочу никого из них видеть. Иногда я езжу в Амстердам и меняю немецкие банкноты. Иногда я в Брюсселе, иногда в Париже, занимаюсь тем-то и тем-то.</p>
<p>
На Елисейских полях в Париже я настолько измотан бегом и мучениями моего позвоночного диска, что иду прямо в ближайший магазин и покупаю маленький Suzuki. Это безрассудно, потому что у меня нет на него страховки, и я не могу пройти проверку на дорожном контроле. Но я сразу же сажусь на него и еду на мотоцикле.</p>
