<p>
Мы прошли по территории бывшего концентрационного лагеря в тихом ужасе. На месте ужаса у нас перехватило дыхание. Свидетельства систематического насилия над людьми и эксплуатации человечества искалечили нас, и мы не нашли другого выражения, кроме безмолвия перед этими чудовищами поколения, которое тянет нас вниз, никогда не признавая своих преступлений, никогда не желая понять, на какой стадии дегуманизации оно находится, и выйти из нее. Поколения, которое искоренило сопротивление этой системе убийств и подавления и даже потом, когда масштабы варварских преступлений уже давно стали известны, все еще осуждало, очерняло и которое и сегодня подогревает, питает и увековечивает этот дух отрицания в своих рядах. Бухенвальд — результат немецкой мании величия, кровавого, тддливого шовинизма.</p>
<p>
Я вижу невероятное. Горы человеческих волос, зубные протезы, очки. Остатки уничтоженной человеческой жизни, рассчитанные на переработку, вырванные у еще живых или уже мертвых. </p>
<p>
И я думаю, что это за народ, с какой трупной покорностью он смотрел, как миллионы людей гнали на смерть, позволил выжечь себя в огромной слепоте, принял участие в убийствах, грабежах, пытках и порабощении, не примирившись с этими действиями, не испытав после войны желания морального примирения, искупления и коренного изменения старых условий, которые привели его к этим человеческим провалам.</p>
<p>
С какой трусостью и бартером это поколение западной части Германии покрыло свою трясину вулканическим извержением потребления после войны и похоронило все под бешеной погоней за властью, деньгами и влиянием! И как она пыталась перенести свою испорченность, свою беспрекословную покорность на демократические условия, декретированные сейчас, и передать ее нам — своим детям. И как она направила свои волосы, свою энергию против этой части Германии, которая является капиталистической. И еще вот что: на какой основе была предпринята попытка здесь, в ГДР, насадить социалистическую культуру.</p>
<p>
Это сознание, заказанное фашизмом, по праву должно было быть завоевано и побеждено. Те немногие выжившие, которые спаслись от преследований, имели на это полное право. Я не сомневался в этом. Здесь ничто не могло расти снизу, здесь гуманизм был выхолощен и заменен заблуждением немецкого дворянства, которое имело право на порабощение и уничтожение по своему усмотрению. Здесь предпринимались попытки навязать, объяснить и воспитать социальную реорганизацию и старые гуманистические идеалы сверху, в надежде медленно подавить и победить дух народа, организованный национал-социализмом.</p>
<p>
Один старый товарищ, сам бывший заключенный, провел нас через ад тысяч заключенных. В разгар нашего шока он просто и серьезно сказал при нашем отъезде: При социализме никогда больше не будет фашизма, мы ищем счастья для народа.</p>
<p>
Вечером праздник был отменен. </p>
<p>
Мы сразу пошли в свои комнаты, каждый в свою, и оставили там трех растерянных товарищей. Они не понимали, что пережитое нами расстраивает и не оставляет места для расслабления. Но они тоже не выросли в обществе преемников этих преступников. Они жили в другой истории. Преемственность причин, порождавших и извлекавших выгоду из этого системного человечества, никогда не покидала нас, но так или иначе определяла нашу жизнь и наше решение вступить в вооруженную борьбу.</p>
<p>
Для меня очень сильным было ощущение того, что антиимпериалистическая сила находится у меня за спиной в такой конкретной форме, а не только как объективная величина в стратегических соображениях. Это вернуло меня к традиции преемственности в истории классовой борьбы, в которой я всегда видел нашу борьбу на Западе. Но на Западе эта преемственность все менее и менее ощутима. В конце концов, только в саморефлексии партизан.</p>
<p>
Это чувство усугубляло ощущение нашей общей политической изоляции. А также мой личный дрейф в losgeldstheit. В капитализме я всегда нахожусь на территории, которая занята без остатка. Идеология, мораль, культура, экономика, политика — в какой бы области я ни находился, я остаюсь везде и всегда бесстрастным в мыслях и действиях. Есть только нелегальный революционный коллектив как место самоопределения, но он больше не работал для меня как место самоопределения. Возможно, я был готов к сцене. ГДР дала мне приятное ощущение, что я нахожусь на освобожденной территории. Конечно, люди еще не думали и не жили так, как я хотел бы, чтобы они жили в свободном обществе, но здесь весь взгляд на мир, взгляд на людей и их будущее просто отличался от капиталистического мира. Здесь присутствовали потребность и стремление к социальной справедливости, отслеживание и развитие солидарных жизненных сил.</p>
<p>
У меня не было никаких возражений, когда я был партизаном в партизанском отряде с ГДР как социалистическим регионом на фоне Партизанских действий против Запада. Однако я боялся высказывать такие мысли, скорее как чувство, потому что я потерял фон в ФРГ и был в опасности потеряться без конкретного ориентира. В долгосрочной перспективе я не мог продолжать борьбу без социального и политического встраивания.</p>
<p>
Когда люди из MfS говорили об общих воинственных желаниях, их интерес всегда был направлен на старые и неофашистские организации и людей. Они никогда не теряли из виду фашизм как латентную угрозу и пытались убедить нас в необходимости борьбы с ним. Мы отвергали это как травму. Фашизм в его старых ценностях и формах — связанных с Третьим рейхом — носителями которых были НДПГ и неофашистские организации, был для нас социальным пережитком прошлого, которым можно пренебречь.</p>
<p>
Пережиток прошлого. Не имеющим значения и влияния на решающие политические процессы и будущее развитие ФРГ. Мы, конечно, знали, что МФС была создана антифашистами и коммунистами, которые прошли и пережили нацистские пыточные камеры, тюрьмы и концентрационные лагеря! Их понимание сформировалось под влиянием этого опыта, и они передали этот опыт молодому поколению, с которым мы сейчас общались. Мы с высокомерной снисходительностью и незаинтересованностью реагировали на их, по нашему мнению, устаревшие, фашистские представления и страхи. Тем временем, ход истории исправил меня и доказал правоту их невысказанных предупреждений.</p>
<p>
В моих отношениях с остальными тремя товарищами ничего не улучшилось. Ежедневный ритм держал нас вместе, общие черты определялись тренировками. Внутреннее единство не развивалось. По вечерам я предпочитал играть в шахматы с кем-нибудь из наших учеников, чем сидеть с ними вместе.</p>
<p>
Сегодня мне совершенно невозможно вспомнить последние два года в подполье, разложить их на детали, на этапы. Они представляют собой единый, тусклый и бесформенный блок, из которого, как острые грани, выделяются только период обучения в ГДР и события в Париже. Это были самые жалкие и неумелые годы моей партизанской жизни. Я снова впал в полное отсутствие свободы, безволие, стремление приспособиться, отсутствие воли и ориентации, в болезни, воссоединение и нежелание жить, я снова впал в детство. Как это могло произойти?</p>
