<p>
Такова была ситуация, когда мы начали разговаривать с РАФ. И, вот дьявол, они сразу это заметили. Они только что прошли через долгий период обсуждения точно таких же проблем почти всех своих членов. Отделившись от этой группы, они прекратили дискуссии. Опытные и полные решимости сделать еще более глубокий разрез, они начали этот процесс вместе с нами. С решительно настроенной группой, очищенной от разложения и сомнений, РАФ хотел разработать новую антинатовскую эскалацию. Те, кто был не в состоянии это сделать, должны были выйти из активного подполья.</p>
<p>
В гостиной нашей квартиры в Клиши был большой фальшпол. Мы использовали ее как комнату для сна и чтения. Здесь, под крышей, мы месяцами вели мучительные, беспощадные дискуссии с RAF. Комната была низкой, не приспособленной для того, чтобы стоять. Это как-то соответствовало всему процессу, который здесь происходил и определял будущее каждого товарища.</p>
<p>
«Партизан — это линия фронта. Сценическому сознанию здесь не место, это не политика РАФ. РАФ означает наступление, означает атаку. Тот, кто этого не хочет, не РАФ».</p>
<p>
Не секрет, что РАФ квалифицировал все действия Движения 2 июня в политическом плане как оборонительные, а его массово-ориентированную концепцию — как оппортунистическую. На самом деле, мы практически отказались от этой концепции. Не по убеждению, а потому, что за нами и вокруг нас не было масс, чья потребность в переменах была бы схожа с нашей. В глубине души мы — и особенно я — были привязаны к истории и истокам нашего 2 июня. Я вкладывал всю свою душу в каждое действие. Для меня было невозможно смотреть на это глазами, сознанием РАФ. Я воплощал историю движения 2 июня, и для товарищей из RAF я был иконой.</p>
<p>
Для РАФ я был иконой, которую нужно было свергнуть. В будущем можно было бы найти общий язык, только если бы я был способен к фундаментальной критике.</p>
<p>
Я не хотел прекращать борьбу. По крайней мере, именно это я твердил себе и упорно защищался от РАФ.</p>
<p>
Я тщательно скрывал свое кризисное внутреннее состояние. Разве это не нормально — опустить руки после стольких лет борьбы? Кризисы — это не падения, а временные нестабильные состояния. Нет причин ставить все под сомнение, все бросать и сдаваться. Так я спасала себя и никому не позволяла заглянуть внутрь себя.</p>
<p>
Хеннинг — самый молодой из РАФ. Он приходит на каждое обсуждение. Кажется, ему это нравится. У него есть все стандарты: субъективная воля, двадцать четыре часа борьбы, постоянная революционная самокритика... Он подталкивает Регину и Карин к тому, чтобы заверить их в своей правоте. Они молчаливы. Когда я вмешиваюсь с проверкой, он отталкивает меня: «Смысл в том, чтобы быть кристально ясным в противоречиях. Речь идет о критике ваших коллективных структур, они не революционные, а привычные». Я поражаюсь двадцатилетнему юноше, у которого почти нет опыта. Он постоянно выделяется своей статностью. Когда он говорит, его слова вырезают зарубки в дымной атмосфере, а его мрачные глаза сверкают. Глаза его товарищей смотрят на него благожелательно: Робеспьер! С головы до ног, каждый дюйм: RAF.</p>
<p>
Хеннинг — это бесстыдство, скрытая ката- строфа, думаю я, и меня удивляет, что никто другой не видит его таким. Он толкает себя на выполнение задач, которые даже опытному бойцу показались бы сложными. Это нездорово, это неутолимая потребность в признании и борьба за положение. За его топтанием на месте, за его раздутой самоуверенностью и хаотичным политическим сознанием, лишенным всякой независимости, стоит настолько явная проблема, что для меня не понятно, как она может оставаться скрытой от РАФ. Я осторожно поднимаю этот вопрос. Удивленные товарищи спрашивают меня, почему я нападаю на Хеннинга, говоря, что речь идет не о нем, а о нас. В такие моменты мне хочется подражать Бару: На ранних дискуссиях в начале семидесятых, когда он доходил до такой точки, он натягивал шерстяное одеяло на голову в углу и замолкал.</p>
<p>
В конце процесса обсуждения я должен решить: Остаюсь ли я со своей группой и прекращаю партизанскую борьбу, или я интегрируюсь в RAF? Биене уже перебрался к новым товарищам, с сумкой и багажом. Это меня тоже потрясло. Когда мы начали говорить об объединении «2 июня» и РАФ, я и представить себе не мог, что все так закончится. Я проклинаю тот факт, что мы вообще это начали. Я также понимаю, что процесс всегда открыт, когда собственные силы контролировать его слабы. По большому счету, ситуация не оставляла мне иного выбора, кроме как вступить в профсоюз.</p>
<p>
Разлука с группой означает разлуку с Региной. Когда я смотрю в ее лицо, в нем горят два тоскливых глаза, уже зная, что наше совместное времяпрепровождение скоро закончится. В наших революционных устремлениях нет ничего более предосудительного, чем решиться на свое маленькое счастье. Но нет ничего труднее, чем отказаться от него добровольно, потому что чувствуешь себя приверженцем более великих задач.</p>
<p>
Я мотаюсь туда-сюда, иногда живу со старыми товарищами, иногда с новыми. Это рваное, неприемлемое положение вещей. Иногда я часами бегу по длинным, мертво прямым парижским улицам, которые тянутся, как спрямленные дороги, от окраин к центру. </p>
<p>
Я бесцельно иду по ним, стиснув зубы и устремив взгляд внутрь. Не в силах вырваться из дихотомии нерешительности. Я не хочу ничего терять, я не хочу ни от чего отказываться, я боюсь неизвестности. Шаг в РАФ — это шаг в неизвестность. У меня нет спонтанного чувства открытости, привязанности и доверия к кому-либо в РАФ. Я больше не чувствую себя свободным в их присутствии, а чувствую себя под пристальным вниманием, под наблюдением, прежде всего, одиноким и без связей.</p>
<p>
«У тебя товарное отношение к борьбе, — упрекают они меня. «Ты хочешь видеть успехи и получать за них вознаграждение за то, что ты делаешь. Успех — это не революционная категория. Мы боремся, потому что это единственно правильное выражение против всего дерьма системы. Одна только атака — это самоутверждение». Я глубоко успокоен. Значит, нет ни победы, ни поражения? Только борьба как самореализация? Возможно, мое представление о революции ориентировано на буржуазные идеи политики? Принимаю ли я изоляцию, отрыв партизан от других прогрессивных общественных сил, возможно, только как предлог, потому что в «Гранде» я просто на пределе сил и хочу отдохнуть?</p>
<p>
Откуда взялось это согласие между РАФ и самим собой, когда даже люди, разделяющие наши идеалы, все меньше и меньше согласны с нашей борьбой? Эти мысли застряли во мне, как твердый комок, который никак не хочет рассасываться.</p>
<p>
