<p>
То, на что в повседневной жизни можно было бы не обращать внимания как на прихоть, привело к экзистенциальной неуверенности, когда дело дошло до принятия важных решений. Биене оставила принятие решения на самый последний момент.</p>
<p>
Биене оставляла свое решение в самый последний момент под давлением необходимости, или сдавалась на волю обстоятельств. Все эти годы она была настроена против RAF, и ничто не могло заставить ее принять участие в дискуссии с RAF. Однако в момент сильнейшей неуверенности в себе она без колебаний присоединилась к сильному и уверенному RAF. Однако на помощь ей пришла любовь. Она влюбилась в Кристиана.</p>
<p>
Время, проведенное в Париже, снова было заполнено повседневными делами, которые были частью жизни нелегалов: обеспечение жильем, создание складов и наблюдение за ними, закупка материалов, дальнейшая разработка техники, изготовление документов, выяснение «зеленых границ». Но вся эта подрывная деятельность незаметно обрела какую-то собственную жизнь. Они стали бесцельными.</p>
<p>
Бесцельными. Я провел несколько недель в библиотеке Центра Помпиду, разыскивая конкретную информацию о НАТО. Когда я думал об их практическом применении, меня все больше одолевало чувство немыслимости того, что я когда-нибудь снова смогу организовать нападение. Я запретил себе эту зарождающуюся смелость и не говорил об этом.</p>
<p>
Мы курсировали между Парижем и ФРГ. Было невероятно трудно снова закрепиться там. У массового сопротивления на улицах была четкая, ограниченная цель: никаких атомных электростанций, никаких ядерных ракет. Оно не нуждалось в вооруженной борьбе, оно развивалось полностью без нас и RAF. Политика снизу и боевое сопротивление снизу прошли мимо нас. Теперь мы бежали за ней.</p>
<p>
Нас интересовали определенные центры НАТО, институты, люди. Мы работали, чтобы закрепиться в ФРГ, спали в убежищах и бог знает каких небезопасных лачугах. Но это были не настоящие проблемы. Стабильное убеждение развивает адекватную энергию в сложных фазах, чтобы овладеть ими. Я больше не был стабильным. Моя уверенность исчезла. A часть осталась в Болгарии, забрав с собой Анжелику и Габи в тюрьму. Одна часть осталась с Рашей в Багдаде, другая была поглощена общим отходом левых от революционных целей, остальные увяли в повседневных заботах подпольной организации, как трава под камнем. У меня больше не было уверенности в коллективной силе группы, а значит, и в своих собственных силах. Да, это было похоже на то, как если бы слабость и отсутствие перспектив каждого отдельного человека навалились на меня и умножили мою собственную. Я был самым старшим, самым опытным и выполнял центральную функцию в группе. Я также олицетворял собой преемственность Движения 2 июня. Товарищи ожидали от меня всего того, чего у них уже не было или еще не было. Ориентации, опыта, безопасности, убежденности. Но я лишь сочувствовал и переживал за них, а где нет ориентации, там нет и смысла в опыте. Все стало заметно захлестывать меня. Это было состояние, которого я никогда раньше не знал.</p>
<p>
Появилось что-то вроде «нелегального образа жизни». Повседневная жизнь характеризовалась, с одной стороны, бесцельной подрывной деятельностью, которая больше не имела никакой перспективы, а с другой — такими естественными и приятными занятиями, как посещение ресторанов, кинотеатров, концертов, прогулки, прогулки по городу, шопинг. Просто парижская жизнь. Я мог бы подтолкнуть группу к действию, они мне доверяли. Но это было бы безответственно, я даже не знал, за что. Их воля к борьбе была абстрактной. Моя была исчерпана, ее уже нельзя было накопить в коллективе, и я больше не решался вступать с ними в боевую ситуацию. Даже когда у нас была накаленная обстановка вокруг</p>
<p>
Даже если бы мы в разгоревшейся ситуации вокруг двойного решения НАТО предприняли военное вмешательство, подобное, возможно, нападению на генерала НАТО Хейга, что это изменило бы для общей изоляции, в которую погрузилась вооруженная борьба?</p>
<p>
Подобно невидимому движению тумана при безветрии, наши желания и потребности незаметно взяли верх, приняли сторону статус-кво. Это не ускользнуло от меня. С тихим ужасом я фиксировал, как с каждым днем из меня все больше и больше вымывается моя прежняя духовная и ментальная сила борьбы. Это раньше я был убежден, что мой метод борьбы с разрушительными капиталистическими структурами был самым основательным, самым последовательным, самым правильным, что он открывал пути и перспективы к реальному завершению разрушительного развития. Теперь, по прошествии десяти лет, все стало узким и мрачным. Партизан был лишь светом для потерянных немногих.</p>
<p>
Париж — город, в котором прекрасно жить нелегально, когда жилье и финансы в безопасности. Город революционных исторических мифов. Метрополия великой борьбы, побед и еще больших поражений масс. Город беспрецедентной концентрации буржуазии на обездоленных массах, которые, вооруженные всего лишь камнями, ручками, косами и мотыгами, одержали победу над господством феодализма на баррикадах.</p>
<p>
Победа над господством феодализма и смерть. Это был город семидесяти двух дней народного правления Парижской коммуны и город поражения десятков революционеров от буржуазии, которая была возвращена к власти прусской армией. Это был также город, где наше восстание против капающего из-под капель всемогущества коррумпированной, извращенной системы капитала вспыхнуло с наибольшей силой в мае 68 года. Как будто правнуки и внуки Робеспьера и Бланкиса хотели еще раз штурмовать структуры и институты властителей алчности и корысти.</p>
<p>
Но Париж 1979/80 годов был европейской метрополией процветания, которая скрывала все воспоминания. И вот, постепенно, город, с его ни к чему не обязывающими удовольствиями, отвлечениями и развлечениями, спустился на нас, которые на самом деле находились здесь, чтобы выполнять строгую революционную работу. И, конечно, мы ее выполняли. Каждый день мы были на пути к революции, но никто не видел никаких шансов и никто не видел никаких возможностей, не выражал сомнений. Мы должны бороться, просто продолжать бороться — таков был внутренний лозунг.</p>
<p>
Иногда я чувствовал себя глубоко в пустыне. Не заблудившимся, но без воды, изможденным и испытывающим нескрываемый страх, что мои силы могут иссякнуть прежде, чем я доберусь до следующего оазиса.</p>
<p>
Я не желал другой жизни, кроме той, которую вел. Вернее: я не желал альтернативы, которая шла бы рука об руку с примирением и принятием старой жизни. Я был дома в своей принадлежности к всемирным антиимпериалистическим силам. Я также был дома в подполье со всеми его ограничениями и всеми его свободами. Я не хотел никуда возвращаться, но я с трудом шел вперед, потому что бессилие, раздробленность, изоляция нашей деятельности подавляли меня.</p>
